Спицын достал блокнот и стал работать. «Ну до чего же замечательно здесь», – подумал он. И тут же удивился: зачем, почему прекратил эти «вылазки» к своим любимцам?! Сколько лет не встречался с ними, а они ничуть не изменились. Все такие же красавцы – гордые, нарядные, франтоватые! И как же легко ложится карандаш, как замечательно точно линия за линией, штрих за штрихом, словно бревнышко к бревнышку, поднимает он этот дом, но только на бумаге.
Спицын был уверен: лучше него никто не рисует старый Лесовск.
С этим домом его связывали особые воспоминания. Вера! Он часто приводил ее сюда. Они садились к лавочку у высокой яблони. Здесь Спицын первый раз поцеловал ее. И первый раз подумал, что вряд ли сможет уйти из семьи, где уже подрастал Федор. Он не любил себя за то, что знал, чего не будет никогда, за то, что часто плыл по течению. Он понимал, что Вера сильнее его, отважнее что ли. Она не боялась будущего, он же постоянно конфликтовал с собой, пытаясь найти выход: как сохранить Веру, как не потерять семью, как остаться в глазах любящей женщины хорошим отцом и мужем и как не потерять женщину любимую.
Решения не было и быть не могло, и это приводило Спицына то в ярость, то в страх.
…Спицын рисовал старый дом и вспоминал, и продолжал искать ответ здесь, сейчас, спустя десятки лет, когда уже и Веры нет, и Федор вырос и стал не тем, кем мечталось, и многое из прошлого в настоящем оказалось другим, в других цветах и интонациях.
Он закрыл блокнот, ему не нравилось то, что получилось.
– Спицын, это вы? – услышал художник за спиной. Голос был знакомый, но так давно не слышанный, что он и не узнал, кто его хозяин, пока не обернулся.
– А, это вы, хранитель литературного портфеля театра. Вроде бы я, коли признали. Действительно, не встречались давно.
– С тех самых пор, как Верочка Засухина ушла. Частенько вспоминаю ее. И не столько талант, а человеческие качества. Редкой доброты была человек. Вспоминаете Веру?
– Позвольте не отвечать, это мое дело.
– Да и правильно, чего бередить время. Над чем, позвольте справиться, работаете?
– Работаю? Нет, просто опять знакомлюсь с городом. Лесовские улицы меня еще помнят, а я стал подзабывать. Дома, как люди, знаете. Вот, давно не бывал здесь и все, как-то странно, не то чтобы чужое, но все не так. Простите, что-то я в сентиментальность ударился. Это все он виноват, – Спицын махнул карандашом в сторону старого дома. – А ведь с ним какая история приключилась. Немногие знают, даже продвинутые литературоведы. В этом доме великий поэт Юрий Левитанский жил с Мариной, женой своей. Какие чудные слова он тут слагал и дом навеки запечатлел.
Твой дом стоял у самой Ангары,
наполненный до крыши тишиной,
настоем из березовой коры,
смолы, грибов и свежести речной.
А я родился в городе степном,
и детство начиналось у меня
зеленым полосатым кавуном,
подсолнухом у плотного плетня.
Но этот дом у ледяной воды
скрестил, тому назад уж десять лет,
моих сапог тяжелые следы
и туфелек твоих узорный след.
У нас уже давно свое окно,
своя квартира, тесная чуть-чуть.
Не сетую на это —
все равно
сюда друзья протаптывают путь.
У нас свое окно.
Но иногда
меня опять по-прежнему влечет
тот старый дом, где светлая вода
под самыми окошками течет.
Я прихожу к нему в такие дни.
Он постарел, хотя надежно сбит.
Он гасит ранним вечером огни,
напрасно притворяясь, будто спит.
Но он не спит.
Он курит в темноте,
над крышей кольца дымные клубя.
Опять скрипят шаги.
Опять не те.
Ему безмерно грустно без тебя.
Он старую обиду не забыл
за то, что я,
непрошенный,
сюда
пришел,
тебя увидел,
полюбил
и вдруг увел однажды – навсегда.
Он – дом.
Жилище.
Деревянный сруб.
Ему стареть, ступеньками скрипя.
А я касался плеч твоих и губ.
Так как же я
Грустил бы без тебя.
Спицын закончил говорить, и оба продолжали молчать. Кажется, все погрузилось в городскую тишину, ни машин, ни людей, ни даже птиц не стало слышно.
Первым нарушил паузу Семен Фадеевич.
– Господи, прости меня. Спицын, и вы простите. Я виноват. Ужасно виноват. Ведь Вера незадолго до того несчастного случая передала мне на хранение письмо. Сказала, если что-нибудь случится в ее жизни страшное, отдать его вам. Случилось… Но вы потерялись, через супругу передавать было невозможно. Ну вот, так оно и лежит у меня столько лет, ждет своего адресата. Будете получать или нет?
Спицын продолжал молчать. И не думал он ни о чем важном. Или, наоборот, не важном. Просто молчал, может быть, не мог выйти из того оцепенения, которое навалилось вмиг. Известие о письме не сильно взволновало его – столько лет минуло, столько всего после было.
Семен Фадеевич уловил это и тоже замолчал, ожидая, когда Спицын захочет продолжить беседу.
– А надо? – неожиданно громко, глухим, грудным голосом произнес Спицын.
Семен Фадеевич ничего не успел ответить. Спицын все же решил сам.
– Пожалуй, надо! Когда зайти?
– Завтра и заходите, отдам. Знаете, мне уже легче стало от того, что я вам про это рассказал, а передам, думаю, и вовсе станет хорошо. Так что давайте, не откладывая. Через столько-то лет, как говорится, письмо дойдет до адресата. Весь день буду в театре. Заберите, Христа ради, письмецо, буду ждать непременно…
Завлит ушел тихо, а Спицын продолжал сидеть на лавочке, но уже не «подглядывая» за домом и не стараясь «взять» его на бумагу. Что-то словно произошло, как по мановению волшебной палочки. Вновь поехали машины, появились люди, откуда-то прилетели голуби. Уходя, Спицын обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом, и как-то так случилось само собой, что он открыл блокнот. Стал рисовать и, судя по всему, – пошло, поймал таки волну. И чем дольше он венец за венцом «клал» на бумагу, «строил» крыльцо, навешивал наличники, двери и навесы, тем понятнее становился для него и сегодняшний необычный день, который привел его сюда, и ожидание завтрашнего дня, когда он получит Верино письмо. От него, Спицын был просто уверен, можно ожидать только хорошее, возможно, даже чудо.
…Этот самый «Клинч» был особым рестораном. И хозяин его был особым человеком. Он вдруг взял и открыл маленький и очень хороший книжный магазин. Многие считали это блажью, поскольку основное дело шло в гору и можно было расширять и развивать его еще долго и долго. Ну скорее всего так и было – блажь несусветная. Она самая! Но эта блажь простительна, пусть считается хобби.
