Глава двадцать девятая. Всех тревожит тишина
За 6 дней до судебного процесса
Савелий и Адель встретились в мастерской.
– Савелий, можно я больше не буду тебе позировать?
– Господи, даже если ты начнешь настаивать, я не соглашусь сам.
– Это еще почему, неужели теперь я так плохо выгляжу?
– Выглядишь ты прекрасно. Просто за это время что-то произошло в моей творческой биографии. Хочешь посмотреть новые картины?
– Конечно, показывай, кого ты тут в мое отсутствие рисовал.
– Закрой глаза. Нет, закрой и не открывай, пока я не разрешу. Пусть то, что ты увидишь, станет сюрпризом.
Савелий подтолкнул Адель к мольберту, где стоял ее портрет.
– Теперь можно, смотри!
Девушка увидела свой портрет и… заплакала. Так плачут, когда не могут объяснить, отчего слезы текут сами по себе. Адель же плакала так искренне, что трудно было понять, чего больше в ее настроении: переживаний от недавних событий, эмоций от увиденной работы художника, от счастливого возвращения из плена.
Она отвернулась и продолжала плакать.
– Адель, дорогая, я же ничем не обидел тебя. Адель? Нет, ну, правда, что за слезы, что я сделал не так?
– Как же так, – Адель обняла Савелия, продолжая всхлипывать. – Вот разве нельзя было давно сказать, что ты влюбился в меня? А?
– Нельзя, – Савелий нежно поцеловал Адель. – Это так сложно, так трудно.
– И ты хочешь на мне жениться?
– Если позволишь.
– Позволю, конечно. Только ты сделай все красиво-прекрасиво: упади на колено, подари букет и скажи торжественно: «Я прошу Вашей руки, Адель!»
– Я столько слов не запомню. Напиши мне шпаргалочку, я выучу и буду неотразим.
– Издеватель, вот ты кто, Савелий Кокорев. А мне было так грустно, так одиноко. Потом навалились ужасы с Майковым. Он думал, я ничего про отца не знаю. Пришлось играть с ним до конца, делать вид, что растерялась, потрясена.
Я думала сделать все сама. Случайно встретиться со Спицыным, случайно заговорить. Попытаться понять, что он за человек и почему отказался от меня. А вышло все слишком быстро. Ну а когда они меня украли, то и вовсе все смешалось. Я теперь все время то плачу, а то смеюсь.
– Тогда смотри дальше, – и Кокорев стал выставлять картины, которые писал у реки, в скверах солнечным утром и в городе, отходящем ко сну.
Адель подолгу рассматривала каждую.
– Савелий, я хочу туда, мы будем гулять вместе среди этих пейзажей…
– Хорошо, завтра и отправимся, потому что послезавтра мы пойдем с тобой оформлять заграничные паспорта. Через два месяца мы улетаем в Америку, где пройдет большая выставка подающего надежды лесовского художника Савелия Кокорева!
– Урра! А учеба? Савелий, меня же отчислят за прогулы.
– Тут мы положимся на нашего краеведа Чижевского. Думаю, он и с ректором хорошо знаком, и с деканом. Поди договорится. И потом, ты же не бездельничать летишь, а в составе российской делегации представлять интересы лесовского творческого союза. Я беру тебя на работу своим помощником, продюсером. Согласна?
– Это мы еще пообсуждаем. Посмотрим, какое жалованье будет положено помощнику.
– Ах ты, маленькая торгашка, а бескорыстно, из любви к искусству?
– Посмотрим, посмотрим. Главное, не продешевить. Интеллект сейчас в моде. Так что сойдемся на 25 процентах от проданных произведений.
– Вся в папку, – буркнул Савелий. Он хотел что-то сказать еще по этому поводу, но Адель снова заплакала, громко, что называется, навзрыд.
– Аделюшка, ну прости меня, дурака. Ну, сморозил че попало, Аделюшка, не плачь. А то я сам заплачу, голубушка.
Адель от такой искренней жалости вначале было успокоилась, но стала всхлипывать и посмеиваться, что называется, сквозь слезы.
– Голубушка, говоришь! Аделюшка! Папа тут не при чем. Я сама такая. А ты, Кокорев, жадный человек. С тобой с голоду можно умереть. Я помню, что у тебя и поесть нечего.
И тут Савелий потащил ее в кухню к холодильнику, и с криком «Полюбуйся!» распахнул его белую дверцу.
Адель искренне ахнула.
Савелий порхал над столом, выкладывая, кажется, все, что бывает угодно душе.
– Все, Савелий, пощади. Сдаюсь, с тобой действительно произошли метаморфозы.
– Мета-морфозы, – повторил Кокорев. – Да, произошли, да мета-морфозы. Но я счастлив этим переменам. Я становлюсь благодаря тебе другим.
– Другим-другим?
– По крайней мере, другим точно.
– Ты, Кокорев, помедленней, ладно, а то я не успеваю догонять тебя.
…Позвонили в дверь, потом постучали, потом опять позвонили.
– Пойдем открывать навстречу новым лицам.
Адель вопросительно взглянула на «нового» Кокорева.
…В дверях стоял Федор.
– О, сестренка. Привет. Сто лет не виделись.
Адель вопросительно посмотрела на Савелия.
– Адель, это Федор, сын Спицына, получается, твой сводный брат.
– Да ладно тебе, художник, – Федор похлопал Кокорева по плечу и чмокнул Адель. – Когда с па-па знакомиться будем?
– Ты, Федор, осади чуть чуть, – Кокорев вдруг стал серьезным. – Не гони вскачь. Мы тут как раз рассуждали, что не нужно торопиться. Мы постепенно все сделаем. Вот ты заявился, на сегодня хватит. А там и со Спицыным увидимся.
Адель согласно кивнула. Было видно, что она растеряна.
– Как знаете, как знаете. Ой, Адель, раскраснелась вся, да ты не тушуйся. Все-таки родня. Трудно, конечно. Вот так нежданно-негаданно родственников обрести. Ну ничего, со временем притремся. Ты, главное, пойми, тут никто не виноват. Селяви, так сказать.
Я собственно чего зашел-то. Завтра в художке прессуха по поводу обмена художниками с американцами. И про твой вернисаж, Кокорев, говорить будут. Меня Алевтина Павловна попросила тебе напомнить, чтобы ты как штык, без опоздания. к десяти часикам прибыл. Привыкай к публичке, привыкай, раз в Америку вызывают.
Так что до завтра, Кокорев, до встречи, сестричка. Приходи, тоже поглядишь на своего художника.
…Так бывает: вроде бы и нет причин для переживаний и ничто не говорит о предстоящих трудностях, но в один день или ночь начинаешь чувствовать волнение. Вначале неосознанное, не очень ясное и, главное, непонятное, «от чего?». Затем появляются едва заметные признаки. Майков называл их сигнальчиками. Майков давно понял, что все копится – года, деньги, власть, болезни и неудачи и вранье, конечно, которое вначале бывает скрытым, а потом явным.
Чем ближе становилось начало судебного процесса, тем большей тревогой обрастала эта дата. Если бы он мог, непременно бы приблизил начало. Не в его интересах ждать. Общественное мнение более чем готово принять и отреагировать на факт не просто нанесения обиды Спицыну, а кражу интеллектуальной собственности.
