– А что? Я такой человек, что меня на любой пир позвать не стыдно! – разливался соловьем Бодди, не замечая недобрых и насмешливых взглядов. – Я ведь не какой-нибудь растяпа, что весь век просидел в своем углу и думает, будто мир кончается за рекой! Я умею и хорошо одеться, и вести занимательную беседу. Мне есть что показать людям!
– Жене своей, видать, показать нечего! – шепнула Держана на ухо Всевиде, и на бледном лице княгини появилась улыбка.
– У меня даже пес умнее иного человека! Он ездит со мной во все поездки, и плохо придется тому вору, который подойдет к моим товарам. В Миклагарде он однажды прогнал целую ватагу. А у меня там были немалые сокровища! Вот что мне подарили в Миклагарде! – Бодди, уже довольно пьяный (умеренность за столом в перечень его достоинств не входила), вытащил из-за пазухи какую-то цепь или ожерелье и поднял повыше, чтобы все могли посмотреть. – Это мне подарил один знатный человек на пиру… Меня приглашал в гости один куропалат…
– К курам в палату? – охнула изумленная Держана, и весь стол разразился хохотом: так и представился Бодди, сидящий на полу в курятнике и важно держащий речи среди домашней птицы.
– Да что бы вы понимали, женщины! – Бодди взмахнул своей добычей. – Да любая из вас бы переспала с лешим ради такой награды!
– А ты-то с кем за него переспал? – крикнул Нудогость, ради такого случая соизволивший заметить своего неприятеля.
– Я? – Бодди взвился от негодования. – Да я получил в подарок! Это мне подарила одна знатная женщина, которая служит самой деспине!
– Чьей спине она служит?
– Она полюбила меня… Она сказала: «Ты, Бодди, такой достойный человек, что всех сокровищ для тебя будет мало! А пока возьми хоть эту безделицу…»
– Сам ты безделица!
– А ты старый лешак, борода веником!
Нудогость был уже стариком, и седые волосы вздымались у него над залысым лбом, будто белое пламя. Но его морщинистое, раскрасневшееся от меда лицо выражало решимость и негодование; он был для своих лет еще очень крепок и бодр как телом, так и духом.
Без раздумий он ринулся вперед и накинулся на Бодди; оружия ни при ком на пиру не было, но свалка вышла знатная.
Товарищи Бодди пытались вступиться за него, кривичи хватали их за руки; опрокинули два стола, посуда полетела на пол и уже захрустели под ногами черепки; женщины подняли вопль, взвились крик и брань.
Кто-то торопливо топтал лужицу горящего масла на полу из опрокинутого светильника, пока не вышло пожара.
Цепь, которой хвастался Бодди, выпала из его руки и отлетела почти к княжескому сиденью. Кто-то поднял ее и вручил Дивиславу – пока не затерялась. Князь глянул, потом показал жене и Держане, которые с любопытством тянули шеи.
Это оказалось ожерелье.
Тут Бодди не преувеличил: каким бы путем на самом деле ни попала к нему эта вещь, ее следовало счесть настоящим сокровищем.
Ожерелье составляли восемь крупных бусин, похожих на плоские бочонки; они были вырезаны из полупрозрачного камня насыщенного зеленовато-голубого цвета. Между ними были вставлены девять округлых, гладких белых жемчужин размером с ягоду. Сквозь каждую бусину или жемчужину был пропущен золотой стерженек, с двух концов загнутый петелькой; эти петельки цеплялись одна к другой, скрепляя ожерелье. Застежкой служили золотой крючок и колечко, а каждый из них со своей стороны крепился к круглой бляшке из чистого золота. Бляшки, похожие на золотые монетки, покрывал сквозной тонкий узор в виде побегов и цветов. В середине ожерелья красовалась золотая подвеска в виде креста, тоже покрытая растительным узором и украшенная жемчужинами.
Даже у княгини, повидавшей немало дорогих вещей, захватило дух при виде такой красоты, и она не сразу сумела передать ожерелье обратно в руки мужа.
Драка меж тем прекратилась: противников разняли, развели по углам, умыли, напоили водой.
Нудогость все еще грозил оторвать Бодди все, что болтается, тот отвечал, что никогда больше в жизни не приедет к «этим невежам»…
Князь передал ему ожерелье, и тот удалился, провожаемый напутствием Держаны:
– А к глазу сырого мяса приложи, хорошо помогает, синяк быстрее сойдет!
Словом, пир удался.
О нем еще говорили несколько дней спустя, когда княгиня Всевида с сестрой и челядинками вышла прогуляться по берегу – размяться и подышать.
Все восемь детей возились под заснеженным обрывом: рыли пещеру, чтобы играть в «подземельного мамонта». В отдалении на пригорке пылал огонь: это горели праздничные костры на валах святилища. Но их оставалось только три: в знак того, что через три дня закончатся двенадцатидневные торжества солоноворота.
Здесь, у реки, вытянулись просторные избы и клети: в избах жили торговые гости, в клетях хранились их товары. Под длинным навесом лежали сани и стояли лошади, вдоль ограды прогуливались сторожа.
Сегодня Всевида чувствовала себя совсем здоровой и, как всегда, надеялась, что теперь уж доносит до срока безбедно. Держана вела сестру-княгиню под руку, чтобы не споткнулась. Она была старше лет на пять; внешне сестры были очень похожи, всякий признал бы в них единую кровь. Среднего роста, не пышные, скорее жилистые женщины, с рыжеватыми бровями, веснушчатыми носами, они были не так чтобы очень красивы, но миловидны. Держана уже сильно поблекла, лицо ее высохло и утратило румянец, три передних зуба потерялись, но она была бодра и жаловалась гораздо меньше, чем многие вдовы, оставшиеся с малолетними детьми.
– Я во сне сегодня видела, будто тебе двойню принести, – сказала вдруг она, оглядевшись сначала, не слышит ли кто. – Сына и дочку.
– Ох ты! – Весвида в изумлении глянула на нее. – Вот чего не хватало!
– А я думаю: похоже на правду! Живот у тебя как скоро вырос, а не понять, кто там: то одно думаешь, то другое.
– Да ладно, у нас уже и дочки, и сыночки есть, теперь кто ни будет – и слава Суденицам! Обошлось бы… Да у нас и не было в роду двойни ни у кого…
– Была, ты забыла. Гостяна, бабки Солокрасы младшая сестра, дважды приносила по двойне! А ты уже не молодица: это точно, что у баб на возрасте чаще двойни случаются. Правда, я про одну слышала, у той двоен было не то пять, не то шесть…
Держана всегда «слышала про одну» и знала неисчислимое множество случаев, примет и средств для всего на свете. А также помнила всю родню, свою и покойного мужа, не хуже самих Судениц. Здесь, в Зорин-городке, она всякий вечер вела долгие беседы с местными бабами: неустанно расспрашивала, кто кем кому приходится, с искренним любопытством разглядывала свадебные «родовые полотенца», охотно извлекаемые для этого из укладок, и разбирала родовые дерева старейших местных семей. Можно было не сомневаться, что вскоре она будет знать всю родню Дивислава лучше его самого.
Они дошли уже почти до крайних изб гостиного двора.
На широком пустыре перед ним зимой и летом нередко шумели торги – всякий раз, как придет очередной обоз. Сейчас снег был истоптан и примят – на недавних праздниках тут устраивали игрища, «медвежью борьбу» с настоящими медведями и поддельными. Глянув на пустырь, Держана фыркнула: вспомнила, как смешно ряженый «медведь» гонялся за молодыми бабами, норовя опрокинуть в снег и задрать подол.
