Зарядил мелкий дождь. Общественных дальновизоров нигде не было видно. Единственная беленая лавка была заодно и кабачком: сквозь открытую дверь они мельком увидели нескольких стариков, угрюмо, необщительно расположившихся со стаканами в руках рядом с полкой, на которой стояли консервные банки и горшочки с едой, бутылки с маслом для волос и лежали шариковые ручки.
— Я их не понимаю, — внезапно заявила Уна. Вид у нее был испуганный.
— Что ты хочешь сказать?
— Я… на вид здесь все то же самое… но слова… это не латынь, и я не знаю, что это такое.
Конечно, в Лондоне встречались синоанцы и нихонианцы, но никогда прежде Уна не попадала в другую языковую среду, и это угнетало и тревожило ее. Никогда не считая себя настоящей римлянкой, Уна никогда не осознавала, насколько она зависит от латыни, латынь была такой вездесущей, что было легко забыть, что это вообще язык, настолько легко она слетала с уст каждого.
— Мы в самом сердце империи — почему же они не говорят на латыни?
Сулиен с Марком теперь тоже услышали это, молодой человек и ребенок в комбинезонах о чем-то спорили возле гаража. Для их слуха это звучало более чем необычно: длинные цепочки дребезжащих слогов, ощетинившиеся шипящими звуками: на какую-то секунду Сулиен вспомнил, как маленький Катавиний учил его греческому, но следующей его мыслью было, что это так же непохоже на греческий, как и на латынь, сопоставить услышанное было не с чем. Секунду спустя они поняли, что слышат также и латинские слова, вкрапленные в речь, или их искаженные версии, поначалу неузнаваемые и довольно странно звучавшие среди остального: машина, мотор.
— А какая разница? — спросил Сулиен. — Если бы они собирались сообщить о нас, ты бы догадалась.
Уна нерешительно обернулась, переводя взгляд с гаража на лавку.
— Не знаю. Да, может быть, но… — Могло бы показаться, что, когда так многого не понимаешь, становится легче, но легче не становилось, Уне казалось, что у нее шумит в ушах, и она сосредоточенно ожидала, пока шум пройдет.
— Помнишь лавку? — сказал Сулиен. — Не думаю, чтобы там появлялись информационные листки. Если они не говорят на латыни, то, может, они даже не слышали о Марке. Так или иначе им будет труднее на нас донести.
— Они могут знать латынь. Просто думают на другом языке.
— Мне это даже не пришло в голову, — внезапно сказал Марк. — В Пиренеях другой язык. Они… как бишь их… баски..
Это мало что добавило к тому, что и без того было очевидно.
— Ты его понимаешь? — спросил Сулиен.
— Нет. Просто когда-то слышал, даже не припомню когда. На самом деле это аквитанский. Но не думаю, чтобы они называли его так. Он древнее латыни.
Чувствуя себя в глупом положении, они стояли возле фонтана.
— А тут преподают иностранные языки? — спросила Уна, спустя какое-то время, за которое ровным счетом ничего не произошло.
— Варий говорит, да, — ответил Марк. — Мандаринский и нихонианский.
При мысли о Варии он поморщился, чувствуя себя виноватым. Последние шесть дней — по крайней мере до того, как они впервые услышали «спиральку», — было куда легче, он даже был счастлив. Но чем лучше обстояли дела и чем дальше он оказывался от Рима, тем больше переживал, что покинул его. Навязчивым, повторяющимся мотивом эта мысль звучала в его голове, слышнее всего — тихими ночами, застигая Марка на пороге сна. Ему не следовало позволять Варию решать все за себя. Он сам должен был до конца продумать все возможные последствия.
— Никто из нас не обязан ехать в Сину, — сказал Сулиен. — Когда все кончится, мы сможем жить, где захотим.
Они снова посмотрели вверх. Но в сером небе по-прежнему ничего не было видно.
— Да, но все же мы что-то можем сделать, — сказала Уна.
Сулиен повернулся к Марку:
— Ты мог бы на спор выучить мандаринский и нихонианский?
— Ну да, — смущенно пробормотал Марк. — Я их уже знаю. — Брат с сестрой уставились на него. — То есть как бы знаю. Греческий давался мне лучше, но греческий годится только чтобы писать.
— Мандаринский, нихонианский и греческий, — задумчиво произнесла Уна.
— Пришлось, — сказал Марк. Затем улыбнулся и добавил: — Еще я могу сказать: «Спасибо, для меня большая честь находиться здесь», — на кечуа и навахо.
— Так скажи, — резко скомандовала Уна.
— Нет.
— Скажи, скажи — не отставали Уна и Сулиен, покатываясь со смеху.
Но механик посмотрел на них поверх открытого капота древнего автомобиля, и они примолкли.
— Мы будем вести себя тихо, — пробормотала Уна. — И не будем при людях называть тебя по имени, даже теперь.
— Да, — с сожалением произнес Марк. — Я привык отзываться на Поллио.
— Нет, повторяться нельзя.
— Знаю. Просто так надоели фальшивые имена.
Но Уна едва заметно попятилась и словно бы невзначай оглядела горы.
— Механик что-то о нас проведал, — сказала она.
Марк быстро взглянул на нее.
— Узнал меня?
— Нет. Почти уверена, что нет. Но кажется, он понимает, что мы рабы.
— Что ж, — сказал Сулиен. — Может, так и надо.
— Он идет, — предупредил Марк.
Механик уже задвинул мотор на место и быстрым шагом приближался к ним. Они сели чуть теснее.
Механик остановился и посмотрел на них. Ему было около тридцати, невысокий и крепкий, как пони, с прямыми, по-лошадиному жесткими рыжеватыми волосами.
— Латинцы? — осведомился он.
Уна нерешительно кивнула.
— Хмм… — проворчал он, но к ним это не относилось. Нетерпеливо морща лоб, механик с видимым усилием подыскивал следующее слово.
— Заблудились?
— Не совсем, — ответила Уна.
— Подождите здесь. Я подумав, — доброжелательно произнес мужчина. — Кто-нибудь за вами придет, понимаешь?
Они не нашлись, что ответить. Мужчина ободряюще улыбнулся:
— Римляне. Здесь это все равно. Понимаешь?
Они не поняли или поняли не до конца.
— Мы здесь очень… — снова начал было мужчина, но его запас латинских слов иссяк, и он раз, другой хлопнул в сложенные горкой ладони, словно пытаясь сказать «тесно связанные», «самоуглубленные», и оставил их одних.
— Мне кажется, он собирается кому-то сказать, — пробормотала Уна, когда механик ушел.
— Не думаю, что он пошел за охранниками, — возразил Марк. — Зачем тогда он сказал, что за нами придут? Он вообще бы не стал с нами разговаривать.
Уна сокрушенно, в замешательстве помотала головой.
— Думаю, с этим все в порядке, — нерешительно продолжал Марк после паузы. — Но есть кое-что еще.
