«Милый», понятно, не появился, и тут она словно очнулась. Взяли его через несколько дней, где-то в Молдавии, под Тирасполем.
Обманутый муж постарался, денег не пожалел, и срок Аристархову впаяли солидный. Свою роль сыграл и кокаин, найденный в дорожной сумке.
Ходили слухи, что в тюрьме Аристархов повесился, не выдержав суровости тамошней жизни.
Впрочем, поделом, подумали все. Хотя… Жаль человека. Сколько было дадено богом! А распорядиться не смог. После него осталась всего одна картина, где красавец сыграл довольно приличную роль. Все.
А Аля с бабулей уехали в Ригу. На полгода. К сестре Нины Захаровны, оформив Але академический отпуск.
Там она постепенно пришла в себя, а вернувшись в Питер, решила перевестись в Москву. Было невыносимо видеть взгляды студентов и преподавателей, считавших именно ее виновной во всей этой истории. К тому же все знали, что Аля пыталась покончить с собой. Откуда?
С дедовой помощью – а все это было совсем непросто – Аля перевелась в столицу. И только тогда ей показалось, что все это она пережила. Новая жизнь оказалась вполне сносной и даже хорошей. Аля была человеком в узких кругах известным, преподавательский состав был сильнейшим, и даже появилась подруга. Близкая подруга, которой Аля, совсем не болтливая, рассказала про «свой кошмар и затмение». Подруга выслушала и сказала, что раз в жизни необходимо пережить «дикую, умопомрачительную страсть». Раз в жизни. Вполне достаточно. И в этом есть резон и даже благо – больше Аля на такое «не поведется».
После этого разговора и своей исповеди Аля как-то еще больше успокоилась, поверив умной Наташке. И еще – она отчетливо понимала, что прежней Али Ольшанской уже нет. Наивной, доверчивой, глупой. Готовой во имя любви бежать без оглядки. Куда? Да куда позовут. Готовой отдать всю себя и даже свою драгоценную жизнь. Нет и не будет. Точка. Теперь она другая – опытная, обжегшаяся, недоверчивая. Умная.
На третьем курсе она вышла замуж. Любила ли она своего первого мужа? Да нет, вряд ли. Ей вообще стало казаться, что на большие чувства она неспособна. Теперь она принимала любовь. А принимать было что – муж ее, преподаватель, доцент, был человеком хорошо обеспеченным, известным и уважаемым. В ранней молодости Терлецкий снялся в парочке неплохих фильмов, порой играл в хорошем театре – как приглашенный артист, была у него такая привилегия, писал критические статьи в журналы и был преподавателем театрального института, обожая делиться богатым опытом.
Его считали заядлым холостяком, и все посягательства студенток и прочих отвергал годами. А вот на Але женился.
В холостяцкой, при этом огромной квартире на Чистых прудах он сразу объявил молодую жену хозяйкой. И она с удовольствием занялась обустройством нового дома. Муж ее в средствах не ограничивал, и Аля моталась по комиссионкам в поисках антикварной мебели и посуды.
В обновленном и красивом доме стали частенько устраиваться приемы – быть приглашенным к Терлецким считалось почетным.
Аля, окончательно расцветшая, вошедшая в самый прекрасный женский возраст, порхала по квартире в ослепительных нарядах и старинных украшениях. Муж был щедр, мил и нежен. Она же относилась к нему сдержанно и отчего-то с легким холодком. Ей казалось, что именно так и надо относиться к мужчине, чтобы он тобой восхищался.
Все было прекрасно. Ездили на праздники в Питер к своим. Дед и бабуля были счастливы и наконец-то спокойны. Денег хватало на прихоти и удовольствия. Муж свозил Алю в Венецию. Купил ей машину. Оставалось только радоваться – как все сложилось.
А вот радоваться… не получалось. «Кошмарная человеческая сущность», – думала Аля.
И еще – когда она вспоминала нелепую жизнь на Театральной, ночи с Аристарховым, их страсть, свои слезы, скандалы и перемирия, ей казалось, что то ужасное время было самым счастливым в ее глупой жизни.
Мысли она эти гнала и стыдилась их. Но как можно человека заставить не думать? И тем более не вспоминать?
А вот про «личную» жизнь с Терлецким она точно старалась не думать. Не то чтобы ей было это противно, нет. Но… Это было так… Словом, это было никак. Казалось, что оба, и он и она, с неохотой, со вздохом – «идут» на это. Как бы не обидеть партнера. Ну, вроде бы надо… Вроде бы так положено. Супружеский долг, так сказать.
Через три года спокойного и счастливого замужества Аля родила дочь, которую назвала, естественно, в честь матери – Лидочкой.
А еще через четыре года – от мужа ушла. Ушла, безоглядно влюбившись. В нищего, пьющего и трижды разведенного оператора Рогового.
Годы той «счастливой семейной жизни» она вспоминать не любила. Там не было ничего хорошего. Точнее, все хорошее исчезло так быстро, словно его и не было вовсе. Жизнь состояла из его постоянных загулов и пьянок. И естественно, клятв – никогда больше! Никогда больше он не будет пить и шляться по девкам. Он так отчаянно клялся, что казалось, сам искренне верил в эту белиберду. Она не верила, но… Еще оставалась жалость. Несчастная любовь, помноженная на жалость, – это, знаете ли, огромная сила. Снова сумасшедшая, болезненная страсть и простая человеческая жалость к талантливому и никчемному человеку. Она понимала, что пропадает. И скоро совсем пропадет. И все же… К тому же уже был ребенок. Савва, которого она родила через год после их нелепого брака. Саввушка родился болезненным и слабым – ничего удивительного. От отца-алкоголика. И всю свою последующую жизнь она чувствовала свою вину перед сыном. Что бы он ни делал, как бы ни путался в жизни, как ни плутал.
Саввушку Аля любила гораздо больше благополучной и спокойной Лидочки. К тому же у Лидочки был отец – заботливый, нежный. А у Саввушки никого – никого, кроме матери. И еще – его болезней и сложностей.
Через пять лет, когда измочаленная, опустошенная, дерганая, худая как «драная коза» – это она услышала в спину на студии, – она ушла от мужа, ушла в никуда, точнее уехала в Питер, ей снова стало казаться, что жизнь почти окончена. И никогда ей не подняться с колен. Но жить надо. Надо жить ради Саввочки. Лида по-прежнему жила в столице с отцом. Аля хотела тогда дочь забрать. Но муж был настойчив и, наверное, прав. Убеждал, что хорошую школу менять не надо. И Аля с ним согласилась. В том, что она испытала тогда огромное облегчение, она не признавалась даже себе. Впрочем, Лидочка ее не простила.
Так и не простила, несмотря на все объяснения ее и отца. А тот очень старался и брал вину на себя. Словом, снова повел себя как очень достойный человек.
Валечка помогала с хозяйством, бабуля и дед оплачивали врачей и няню для Саввочки. Только работы не было. Совсем не было, совсем.
Дед умудрился устроить ее в свой «гадюшник» – как он называл театр, в котором служил. Но ролей там почти не было, и режиссер всем своим видом показывал ей, что взяли ее только из милости. А так – никому не нужна.
Старики теперь тоже жили скромно – бабуля вышла на пенсию, дед хворал и почти не играл. Помощь внучке, врачи и лекарства. Старость и немощь. А жить-то надо! Жили. И не хуже других – так говорила Нина Захаровна, по-прежнему удивляя всех мудростью и терпением.
