Вставая, я произнес девиз вслух. Андерер тоже встал. Я много говорил. Слишком много, наверное. Пора возвращаться домой. Я был смущен, ему не следовало думать, что… Он прервал меня, быстро вскинув свою короткую и пухлую, как у полноватой женщины, руку:
– Не извиняйтесь, – сказал он еле слышным, как дыхание, голосом, – я знаю, что выговориться – вернейшее лекарство.
XXXIII
Я не знаю, прав ли был Андерер.
Не знаю, можно ли излечить некоторые вещи. В сущности, может, выговориться не такое уж верное лекарство. Может, наоборот, выговориться – значит, не давать ранам затягиваться так же, как не позволить потухать огню в очаге, чтобы, когда мы этого пожелаем, он мог разгореться пуще прежнего.
Я сжег письмо Диодема. Конечно же, сжег. Ничего бы не изменилось, если бы я увидел имена Dörfermesch, написанные на обороте листа. Совсем ничего. Нет во мне духа мщения. В чем-то я всегда останусь Псом Бродеком, существом, которое предпочитает пресмыкаться в пыли, нежели укусить, да так, наверное, и лучше.
Сегодня вечером я не сразу вернулся домой. Сделал большой крюк. Ночь была тихой. Небо исчезало среди множества звезд, вбивавших свои серебряные гвоздики в черноту ночи. Бывают на земле часы, когда все приобретает невыносимую красоту, которая кажется столь громадной и безмятежной единственно для того, чтобы подчеркнуть гнусность нашего удела. Я дошел до берега Штауби, выше по течению от моста Баптистербрюке, где растет купа подстриженных шапкой ив, которые Баеренсбург мучает каждый январь, подрезая им все ветви. Здесь похоронены три девушки. Я знаю это. Диодем мне сказал. И показал точное место. Там нет могилы. Нет креста. Нет ничего. Но я знаю, что под травой лежат три девушки: Мариза, Терна и Юдит. Имена – это важно. Это их имена. Имена, которые я сам дал им. Потому что Dörfermesch не только убили их, они истребили всякое упоминание о них, так что никто не знает ни как их звали, ни откуда они, ни кем были на самом деле.
Штауби в этом месте красива. Катит свои светлые воды по руслу, устланному серой галькой и голышами. Лепечет и шепчет. Словно человеческим голосом. Изысканная музыка для того, кто готов присесть в траву на какое-то время и вслушаться.
Андерер часто приходил сюда, тоже садился в траву, делал заметки в своем блокнотике, рисовал. Думаю, что кое-кто из видевших его именно здесь были убеждены, что он задерживается на этом месте, рядом с немыми могилами трех девушек, отнюдь не случайно. И наверняка как раз во время этих остановок Андерер, сам того не зная, и стал обреченным, потому что Dörfermesch мало-помалу решили его смерть. Нельзя, даже не нарочно, даже вовсе того не желая, выкапывать из земли ужас, иначе он вновь оживет и завладеет вами. Вонзится в мозг, прорастет в нем и снова породит сам себя.
Диодем тоже нашел свою смерть неподалеку от того места. Странное выражение, если вдуматься, «найти свою смерть», но думаю, что Диодему оно подходит: чтобы найти что-то, надо это искать. А я склонен думать, что Диодем искал свою смерть.
Я уже не считаю, как считал вначале и особенно с тех пор, как прочитал письмо, что его убили остальные, как и Андерера. Нет. Теперь я убежден, что правда не в этом.
Я знаю, что Диодем вышел из своего жилища. Знаю, что вышел из деревни. Знаю, что шел по берегу Штауби и, поднимаясь против ее течения, двигался заодно в глубь собственной жизни. Вспоминал о наших долгих прогулках, обо всех наших беседах, о нашей дружбе. Он только что закончил свое письмо и шел вдоль потока, думая об этом. Проходя мимо подстриженных шапкой ив, подумал о девушках, пошел дальше, продолжал идти, пытаясь отогнать от себя призраки, пытаясь в последний раз поговорить со мной, да, я уверен, что он произнес мое имя, затем поднялся на утес Тиценталь, и этот короткий подъем пошел ему на пользу, потому что чем выше он поднимался, тем более легким себя чувствовал. А добравшись до вершины, он посмотрел на крыши деревни, посмотрел на луну, отражавшуюся меж речных берегов, в последний раз окинул взглядом свою жизнь, почувствовал, как ночной ветерок треплет его бороду и волосы. Он закрыл глаза и шагнул в пустоту. Его падение длилось долго. Впрочем, возможно, что там, где Диодем оказался, оно все еще продолжается.
В вечер Ereignies Диодема в трактире не было. Он покинул деревню вместе с начальником почтового отделения Альфредом Вурцвиллером и его заячьей губой и отправился в S., куда его послал Оршвир, чтобы отнести какие-то важные бумаги. Думаю, мэр нарочно спровадил его из деревни. Когда он вернулся через три дня, я хотел было рассказать ему о происшествии, но он поспешно меня прервал:
– Ничего не хочу слышать, Бродек, оставь все это при себе. Впрочем, ты и сам ни в чем не уверен, может, он ушел, ничего никому не сказав, может, сделал ручкой и откланялся, исчез так же, как появился, ведь ты же ничего не видел, сам говоришь! Да и существовал ли он вообще, твой Андерер?
У меня аж дыхание перехватило.
– Но, Диодем, ведь не можешь же ты все-таки в конце концов…
– Замолчи, Бродек, не говори мне, что я должен или не должен делать. Оставь меня в покое! Довольно уже несчастий в этой деревне!
Потом он торопливо ушел, оставив меня одного на углу улицы Зильке. Думаю, что в тот вечер Диодем и начал писать мне свое письмо. Смерть Андерера разворошила слишком много всего, гораздо больше, чем он мог выдержать.
Я починил ящик стола. Думаю, вышло неплохо. Потом натер его пчелиным воском. Он блестит при свете свечи. А я снова здесь и пишу. В сарае холодно, но листки долго хранят тепло живота Эмелии. Потому что я прячу все эти слова прямо на ее животе. Каждое утро я умываю и одеваю Эмелию и каждый вечер раздеваю ее. Каждое утро, просидев за машинкой почти всю ночь, я кладу листки в мешочек из тонкого льна и привязываю ей на живот под рубашкой. Каждый вечер, укладывая ее, снимаю еще теплый мешочек, пропитанный ее запахом.
Я говорю себе, что в животе Эмелии росла Пупхетта и что история, которую я пишу, тоже в некотором смысле выходит из ее живота. Мне нравится эта параллель, она придает мне мужества.
Я почти закончил Отчет, который Оршвир и остальные ждут от меня. На самом деле для его завершения осталось мало что добавить. Но я не хочу отдавать его им раньше, чем закончу свою собственную историю. Мне еще нужно пройтись по некоторым тропинкам. Собрать несколько деталей. Открыть несколько дверей. Но не сейчас, не сразу.
Потому что перед этим нужно восстановить последовательность событий, которые привели к Ereignies. Представьте себе, как натягивается тетива лука, с каждым часом все сильнее. Представьте себе это, чтобы получить представление о неделях, предшествовавших Ereignies, потому тогда вся деревня напрягалась, словно лук, еще не догадываясь ни какая стрела слетит с него, ни какой будет ее настоящая цель.
Лето томило нас, как в духовке. Старики говорили, что и не упомнят такой жары. Даже в чаще леса среди скал, где обычно в разгаре августа все-таки чувствовалось исходящее из глубин дыхание скрытых ледников, теперь дули только обжигающие ветры. Насекомые кружили как безумные, скрипя своими надкрыльями над сухим мхом, и это нудное гудение расстроенной скрипки до такой степени проникало в головы людей, занятых рубкой леса, что те пребывали в состоянии постоянного раздражения. Источники пересыхали. Вода в колодцах уходила все ниже. Даже Штауби стала похожа на тощий, задыхающийся ручей, в котором десятками дохли форели и гольцы. Животные с трудом дышали. Из их иссохшего вымени сочилось лишь жидкое, едкое молоко, да и то мало. Их держали в стойлах и выпускали только с наступлением темноты. Лежа на боку, они прикрывали тяжелыми веками блестящие глаза и высовывали белые, как гипс, языки. Чтобы найти хоть немного прохлады, приходилось подниматься высоко, на самые верхние пастбища, и наиболее удачливыми были, конечно, стада коз и овец, и их пастухи, которые на высотах вволю пили свежие ветры. А внизу, на улицах, в домах, все разговоры крутились вокруг солнца, на чей восход и стремительный подъем в совершенно пустое синее небо, которое таким и оставалось весь день, люди с отчаянием смотрели каждое утро. Двигались мало. Больше размышляли. Малейший стаканчик вина ударял мужчинам в голову, которые и не нуждались в предлоге, чтобы злиться по пустякам. Никто не был виноват в засухе. Некому было предъявить счет. Но ведь надо же было сорвать зло – на ком-то или на чем-то.
