— Прав был наш дорогой Михаил Васильевич! Еще раз прав! Вот я и влетел на лыжах в снежную кашу с водой — при нонешних–то морозах!
Мокрые портянки и валенки как научный аргумент в пользу важной научной проблемы двухвековой давности у иных вызывают иронический комментарий, но, с другой стороны, — факт, требующий объяснения. А то, что этот факт за двести лет никто не опроверг, право, какие мелочи! Прошло еще немного времени, и Хмелевской не только подтвердил, но и объяснил здешний феномен на основе вполне современных систем доказательств.
С наступлением светлою времени я специально сходил к горам Веселым, чтобы найти место, где мы с Севой умудрились спуститься, и ничего не нашел… И все–таки мы сделали это! Хуже другое: не все события той ночи сохранились в нашей памяти. На пути от Перевалки с гурием к горам Веселым, мы должны были пересечь замерзшее озеро Усачева, оба не припоминаем чего–либо похожего. Хороши же мы были… Выдержали в главном — в направлении, а в остальном не стоит гневить судьбу.
Целая серия мелких, но чувствительных неприятностей обрушилась на экспедицию на рубеже февраль — март. Люди готовятся к напряженному полевому сезону и один за другим, словно по вмешательству нечистой силы, выходят из строя. Чижов, возвращаясь с Барьера Сомнений, серьезно повредил стопу с разрывом суставной сумки. Врач удивляется, как он в таком состоянии смог доковылять до базы. Спустя несколько дней, словно сговорившись, такую же травму получает Перов при… возвращении из бани. Бажеву попал в глаз каустикум — к счастью, обошлось, но темпераментный кабардинец пару недель ходил с повязкой на глазу. Романов–младший, благополучно закончив работу на припае, на базе обзавелся ангиной в какой–то неприятной форме, и т. д. и т. п. Впервые наш доктор получил приличный объем работ по специальности, и теперь никто не иронизирует в его адрес. Сама база заполнена стуком костылей, кругом повязки, хрипы, стоны… Не экспедиционная база, а скорее прифронтовой госпиталь, как выразился кто–то на очередном Совете экспедиции.
— Хуже, — развила эту мысль Ляля Бажева. — Вы просто похожи на побитое воинство, но я призываю вас оставаться мужчинами.
Дальний гул нарождающегося айсберга был ей ответом.
— Так как противник, выражаясь военным языком, упредил нас, — Олег Павлович оглядел присутствующих с неожиданным блеском в глазах, — командовать парадом приказано мне. Я и приказываю — действуйте, ребятушки, действуйте!
У меня снова и снова бесплодные попытки провести фототеодолитную съемку. Выход за выходом, но каждый раз погода портится снова и снова. Стоит мне покинуть базу, как самая лучшая погода каким–то странным образом превращается в свою противоположность. На полярке мое появление неизменно вызывает вопрос: «Что, явился портить погоду?» В результате за мной закрепилась прочно кличка «Боравестник».
Похоже, из–за нее меня устранили от похода на Ледораздельную, поручив работу на теодолитном ходе Севе Энгльгардту. (Забегая вперед, отмечу, что наш безотказный умелец успешно справился с этой работой.) Арктика таким решением осталась довольна, тут же установилась отличнейшая погода, и санно–тракторный поезд торжественно отбыл на Ледораздельную 19 марта.
Необычно тихо стало на базе, с Бажевым на Ледораздельную выехали девять человек, чтобы провести эвакуацию станции. У балка Серпантин оставили Энгельгардта, Дебабова и Романова–младшего для снегосъемок в центре ледникового покрова. Кажется, Каневские (как и их предшественники, зимовавшие без радиосвязи) в это время не ожидали людей с базы. Во всяком случае крышка «подснежного» дома открылась только тогда, когда трактор оказался едва не на крыше. Физиономия в люке напоминала то ли пещерного человека, то ли одичавшего обитателя цыганского табора. Только по голосу приехавшие опознали Зиновия Каневского.
Прощание всегда вызывает печаль, а тут был особый случай: предстояло закрытие первого «зимовья» в центре ледникового покрова. Все причастные к этому событию были очень молоды, в самом начале своего жизненного и научного пути. Им самим было трудно оценить меру выпавшего на их долю. Действительно, с той поры никому не удалось повторить чего либо подобного. Ребятам было чуть–чуть грустно и в меру напряженно, впереди отчетливо обозначился финал экспедиции. Всем хотелось ее завершения, и вместе с тем они догадывались, что повторения чего–либо подобного в их жизни уже не случится. После того как были сняты флюгера и метеобудки, станция безвозвратно утратила первоначальный облик. Наконец погрузка закончена, санно–тракторный поезд тронулся на базу, а на Ледораздельной остался отряд Хмелевского, которому предстояло через многочисленные балки самостоятельно возвращаться к базе с термометрической съемкой.
Кажется, я правильно сделал, отказавшись от похода на Ледораздельную. Самое удивительное, погода наладилась, так что мне удалось снять фототеодолитом ледник с нескольких базисов. Добавилось и нечто новое. Во время посещения полярки Щетинин попросил меня помочь Афанасьеву в проведении гидрологической станции. С учетом нашего пребывания на полярке во время работ на припае месяц назад в этом не было ничего необычного, тем более что я знал, что Москва настаивала на проведении этой станции по каким–то причинам именно в первом квартале. Кроме того, мне хотелось ознакомиться с этим новым для меня видом работ, почему я согласился. Сутки–другие теперь для меня ничего не значили.
Возвращаюсь на базу и вижу свежий тракторный след, наши вернулись с Ледораздельной. Бурные объятия, вопли восторга и прочая, и прочая. Зиновий страшно оброс и своей бородой и гривой удивительно напоминает кого–то из знаменитых полярников героического периода в изучении Арктики. Скомканный обмен впечатлениями, без каких- либо сомнений в ожидании реализации самых смелых планов.
Неожиданно Афанасьев сообщил, что заменяет меня кем–то с полярной станции, сославшись на то, что я не знаком с принятой формой записи результатов наблюдений, к этому в Главсевморпути подходили очень строго. Я пожал плечами, но собственных дел у меня оставалось немало, и спорить не приходилось.
23 марта, с очередной переброской фототеодолитного комплекта, я снова оказался на полярке. Поскольку утром мне предстояла очередная работа, я посетил метеокабинет, где застал Каневского и Афанасьева. Первым делом я обратил внимание на барограф, на котором кривая давления круто покатилась вниз. Для начала меня огорошил новостью Каневский:
— Завтра отправляюсь с Толей на гидрологию.
— А как с этим? — показал я на барограф.
— Как обычно, может, да, а может, нет… Бора непредсказуема.
В разговор вступил Афанасьев:
— Ну что ты, Боравестник, ходишь и каркаешь? Ты да Каневский два чудака в Русской Гавани. Давление у нас — не показатель…
Позиция Толи с его зимовочным опытом Северной Земли в условиях зимнего сибирского антициклона мне понятна, но едва ли она отвечает нашей ситуации. У нас каждый должен принимать решение сам, не полагаясь на указания сверху, однако последнее — не в характере Щетинина.
Мне не удалось заронить в души моих оппонентов ни тени сомнения. Положение ребят непростое: грозные телеграммы из Москвы подгоняют и настаивают, а четкой аргументации для отказа или переноса сроков у них нет просто по состоянию науки. В нашей экспедиции исполнитель гораздо самостоятельнее, больше решает сам. Одним словом, в каждом монастыре — свой устав.
