К вечеру у меня опять поднялась температура. Телефон звонил,
а я даже подойти не смогла: головы от подушки не поднять. Муж из театра
вернулся, напоил меня чаем и даже поцеловал, правда, в лоб, но с большой
нежностью. Я нуждалась в утешении и припала к его груди, он стал говорить
что-то ласковое и гладить меня по плечам, потом принес лекарство с кухни,
заставил выпить, растер грудь какой — то гадостью, в общем, проявил заботу. Тут
опять зазвонил телефон, Валерка подошел, снял трубку и очень зло ответил:
— Нет ее.
Я голову от подушки оторвала и спросила:
— Кто?
— Никто, — сказал он. — Номером ошиблись.
Видно было, что врет, и на душе у меня вдруг как-то стало
нехорошо… Валерка сел рядом со мной, за руку взял и принялся о театре
рассказывать. Я его слушала, понемногу успокаиваясь, и не заметила, как уснула.
Ночью меня точно ударили: вскочила в постели, страшно так, и
чувствую, что беда рядом. Я хотела встать, позвонить Димке или Таньке, а лучше
обоим, но от моей возни проснулся Валерка.
— Ты чего? — спросил испуганно. Ночные страхи
показались мне глупыми.
— Сон плохой приснился, — слукавила я. Валерка
меня обнял, к себе покрепче прижал, шепча на ухо что-то нежное и бестолковое.
В восемь утра звонок в дверь, Валерка открыл. В комнату
влетела Танька, не бледная даже, зеленая какая-то. Я испугалась.
— Что? — спросила, а она в рев.
— Ладка, что случилось-то, господи, что случилось!
Димка Аркашу убил.
— Как? — ахнула я, отказываясь верить, а сердце
уже щемило: не зря, ох не зря меня ночью тоска мучила…
— Ладка, что будет, что будет-то, — вопила
Танька. — Лом, подлюга, все он подстроил. А я-то, дура, сама ему
разболтала, о господи, все, все пропало.
— Да расскажи ты путем, — заорала я.
— Да что рассказывать, все, доигрались. Лом сволочь,
говорила тебе, не вяжись, все он, все он. Я ему сдуру брякнула, что Аркаша у
моей груди греется, ну, что на квартире твоей встречаемся, черт меня дернул ему
рассказать! Да разве ж я знала, господи? Мы с Аркашей, а в дверь звонок. Мы не
открываем, ботать начали, того гляди дверь вышибут. Аркаша пошел, а я лежу.
Слышу, Димкин голос, на отца орет, мне бы, дуре, выйти, а я лежу, уж очень злая
на Аркашу была, замучил старый черт, пусть, думаю, по мозгам получит. Димка
его, видно, за грудки схватил, а Аркаша ему пощечину, а Димка его и ударил. Я
когда концы с концами свела да выскочила, Аркаша синенький лежит, а Димка мне:
«Где Лада?» — «Как где? Дома. Болеет она». Димка к стене привалился, глаза
белые… Сам милицию вызвал. Ой, господи, что теперь будет-то? Потянет всех
Димка, всех, всех потянет. А срам какой, Ладка, срам! Слечу с работы, слечу.
Ох, ты же знаешь, как я поднималась, все сама, все сама. И вот. Господи, за
что? Димку жалко, пропал парень, и Аркашу жалко, а себя-то как жалко, слов нет!
Танька по полу каталась в истерике, а я, как чурка, в
постели сидела, голова шла кругом.
— Танька, Димка-то где? — крикнула, перекрывая ее
вой.
— Где, в тюрьме, где ж еще? Загремит теперь твой Димка
лет на пять, если не больше. Ох, Ладка, шевелиться надо, ходы искать, пропадем,
слышишь? Думай головой-то, думай, что делать.
Думай, не думай, а сделанного не воротишь. Димка отца убил и
сам себя ментам сдал. Жизнь, привычная, отлаженная, разом рухнула, а что дальше
будет, ведомо одному господу.
Скандал в городе вышел оглушительный, ни одна газета его не
обошла, разговоров, пересудов и сплетен было великое множество, а мне хоть на
улицу не выходи. Конечно, об истинном положении дел в милиции наслышаны были,
но нас не трогали; Таньку только раз вызвали, а обо мне даже не вспомнили.
По Димке я тосковала, ревела ночи напролет и все думала, как
его из тюрьмы вызволить. Нашли хорошего адвоката. Димка от него неожиданно
отказался, думаю, тут не обошлось без его маменьки. Что она ему там пела, мне
неизвестно, самой с ним встретиться так и не удалось.
В день Аркашиных похорон Валерка был в театре. Про дорогого
друга даже не вспомнил, точно и не было его вовсе, зато ночью решил, что он мне
муж. Я принялась его разубеждать, и до утра мы громко и зло ругались.
От моей прежней жизни остались осколки, душу грели только
Танька да припрятанные деньги.
Танька поехала на кладбище, переживала она по-настоящему,
рыдала взахлеб и все чего-то боялась. Проводив ее, я села на кухне помянуть в
одиночестве Аркашу. Налила рюмку водки, заревела, да так и осталась сидеть за
столом, раскачиваясь, подвывая да слезы размазывая.
В дверь позвонили, я пошла открывать и замерла от
неожиданности с открытым ртом: на пороге стоял Пашка Синицын, Ломов дружок, и
нагло мне ухмылялся.
— Чего надо? — грозно спросила я, потому что возле
моей двери делать ему было нечего.
— Лом велел тебя привезти.
— Что значит привезти? Пусть позвонит. Договоримся.
— Значит, так, Лом сказал — будет трепыхаться, хватай
за волосья и тащи. Мне что сказали, то и сделаю. Поехали.
Я одевалась, а у самой дрожали колени. Господи, что
делать-то? Аркаша умер, Димка в тюрьме, кто за меня вступится? Ох, пропала моя
головушка.
Сели в машину, я на Пашку посмотрела жалобно:
— Куда хоть везешь-то?
— К Аркаше на дачу, там мужики его поминают.
Тут мне совсем нехорошо стало. От Лома можно было ожидать
любой подлости, надо срочно что-то придумывать, что-то такое, отчего Лому
захотелось бы со мной дружить. А в голове пусто, Таньку бы сюда с ее планами.
Приехали на дачу, внизу нас встретил Святов, тот еще
подлюга, хмыкнул и сказал:
— Пойдем.
Запер меня на втором этаже. Я сидела, ломая руки, ждала, что
будет дальше. Внизу шумно, мужики галдят, у нас ведь как: начнут за упокой, а
кончат за здравие. Час сидела, два, три. Ночь на дворе, а я комнату шагами
мерила, голова раскалывалась, в горле пересохло. Позвать кого-нибудь боялась,
не сделать бы хуже. Так жутко было, хоть волком вой. Тут и появился Лом. Во
хмелю, глаза дурные, и ремень в руках вдвое сложенный.
