— Есть вред, болтает много. Вовка мне докладывал, что
вчера Синица с Ломом парился и все его тобой подкалывал, мол, ты только бабу
свою и слушаешь, от дружков отбился, в банкиры лезешь, и вообще, баба тебя под
каблуком держит.
— Так и сказал?
— Так и сказал, чтоб ему подавиться. А Ладка твоя,
говорит, стерва, и на тебя ей наплевать, что-то она задумала, а ты, как пацан,
перед ней на задних лапках ходишь.
— А наш-то недоумок что?
— Спросил, не хочет ли Синица в морду, ну тот,
натурально, не захотел, и разошлись по-доброму.
— Вот ведь стервец, — разозлилась я. — Язык
хуже, чем у бабы… Конечно, если мужику изо дня в день такое долдонить, кого
хочешь достанет… А нам от этого выгоды никакой.
— Вот и я говорю, Ладушка, не спеть ли нам Синице «Со
святыми упокой…»?
— Надо по-умному, никаких стрелков, чтоб Лом ничего
заподозрить не мог. Он после Святова никак в себя не придет…
— Само собой, Ладушка, у меня и план уже есть. Этот
стервец любит в деревенской бане париться. Вот мы его и попарим.
— Аккуратней, Танька, чтоб без сучка без задоринки…
— Уж расстараюсь… — кивнула подружка. — Ну что,
Ладушка, споем?
— Споем, — согласилась я. — Готовь Вовку.
* * *
В четверг пришла весть: Синица с двумя дружками угорел в
бане. Баню эту он только что построил на своей даче и, так сказать, решил
обмыть с друзьями. Живым на свет божий извлекли только одного, но и он по
дороге в больницу умер, а Синице с Петькой Трофимовым и «Скорая» не
понадобилась.
Похороны опять были пышными, вдова рыдала и на гроб
кидалась, хотя, с моей точки зрения, горевать ей было особенно нечего: муженек
у нее был непутевым, много пил, баб аж домой таскал, а благоверную колотил
смертным боем. Вдовий наряд здорово красил синяк под ее глазом, не успевший
окончательно исчезнуть к моменту прощания с любимым.
Я подошла к ней и выразила соболезнования. Вдова зарыдала
громче, всплакнула и я. Лом с оставшимися в живых соратниками топтался рядом и
монотонно бубнил:
— Марин, мы тебя не оставим, о деньгах не думай, и
вообще… все что надо… не чужие ведь люди.
Когда певчие затянули Танькину любимую, на многие лица легла
светлая печаль. Не одним нам слова пришлись по душе. Мужики сурово хмурились,
женщины рыдали, а в целом все было по-людски и по-доброму, как любит выражаться
Танька.
Она тоже всплакнула и зашипела на ухо:
— Сколько Синице годов-то было?
— Откуда я знаю? Лому ровесник.
— Ох, молодой совсем, как жалко, — всхлипнула
Танька. — Только б жить да радоваться… Царство ему небесное… А поют-то как
душевно, век бы слушала…
Я подозрительно покосилась на Таньку, но смолчала.
Дома я стала выговаривать Генке:
— Пить не смей, смотри, что делается. Один разбился,
другой в собственной бане угорел, а все через это окаянное пьянство. Ни в какую
баню ты у меня больше не пойдешь. А выпить захочешь — пожалуйста, со мной в
родной квартире. Пей на здоровье, но чтоб на глазах. Мало мне беспокойства,
теперь жди тебя и думай: где ты и что с тобой…
Лом выпил рюмку и закручинился:
— Мы с Синицей в один садик ходили…
— Куда? — не поняла Танька. Она приехала помянуть
покойника и делала это с большим удовольствием.
— В детский сад, дура, — разозлился Лом, — и
в школу, в один класс.
— И сидели вы вместе, да, Гена? — подсказала
Танька. — Или нет? Я уж точно не помню, Святов, покойный, мне рассказывал,
да я ведь забыла. Вроде драку Синица затеял и мужика бутылкой ударил, а ты по
дружбе на себя взял. Его-то мамка с папкой отмазали. Папка у него ходил в
начальниках, а твой-то уже сидел, и мамка твоя на двух работах горбилась да в
подъездах полы намывала. Синице условно дали, а ты сел. Или это в другой раз
было?
Лом нахмурился. Танька ему водки подлила, сама выпила и
продолжила:
— Конечно, мужская дружба дорогого стоит, нам, бабам,
не понять, не так устроены… Хотя, если по чести, большой пользы я от этих
старых дружков не вижу. Вот хоть бы тот же Синица, что он тебе доброго сделал?
Ну, пили вместе… а ведь гонору сколько, думал, если вы в пацанах на пару
бегали, так и теперь ты для него Генка Ломов. Все зубы скалил, Лом да Лом…
Какой ты им Лом? Ты теперь Геннадий Викторович, должны понять и прочувствовать,
а у них никакого уважения… Жалко, конечно, Пашку, но, если честно, потеря-то
небольшая… Царство ему небесное, — добавила Танька и выпила еще рюмку.
В конце мая вышла неприятность: один из наших парней попал в
больницу с пулевым ранением. Так как он был в сознании, из милиции в контору
явились сразу.
Чем они его взяли, мне неведомо, но наболтать он успел
много. Потом, конечно, испугался. Само собой, в органах Лома родным не считали
и прицепились не хуже, чем репей к бродячей собаке. Особо страшно не было, но
дело хлопотное, следовало взять его под контроль. Вот тогда я и вспомнила о
Сердюкове. Позвонила и начала ласково:
— Константин Николаевич, здравствуйте. Возможно, вы
меня не помните, мое имя Лада Юрьевна, нас познакомила…
— Да вы шутите, Лада Юрьевна, — засмеялся
он. — Забыть вас невозможно, и вы это прекрасно знаете. Чем обязан?
— Моему родственнику необходим адвокат, лучший из всех,
кого можно сыскать. Я очень рассчитываю на вас.
— Уголовное дело? — помолчав немного, спросил он.
— В сущности, нет никакого дела… Может быть, мы
встретимся, и я вам все расскажу?
— Хорошо.
Через час мы сидели в ресторане. Пялился он на меня так, что
я начала краснеть.
— Так в чем проблема? — улыбнулся он, увидев, что
его взгляды достигли цели.
— У племянника моей подруги неприятности… — Я не
торопясь изложила суть дела, приглядываясь к Константину Николаевичу.
Он ухмылялся довольно цинично, моя грудь интересовала его
много больше моих слов. Когда я закончила, он сказал:
— Дело пустяковое. Скажите вашей подруге, если она
существует в реальности, что показания, полученные у раненого или больного,
находящегося под воздействием наркотиков, никакой суд к сведению не примет.
— А он находился? — усмехнулась я.
— Что-то ему наверняка успели вколоть по дороге в больницу.
