— Что же, на него ревизию насылать? — усмехнулся
Лом.
— Ревизия — дело не наше, а вот проверить да на место
поставить — необходимо. Я знаю, вы друзья, но это для воровства не повод.
Друзей уважают, а не обворовывают. Сдается мне, что Моисеев это забыл.
— И как ты его поймать думаешь? — удивился Лом.
— Дело нехитрое, зашлю к нему человечка, Лешка и знать
ничего не будет. Человечек со стороны, парень башковитый, он разберется, что
там за дела…
Через месяц перед Ломом лежали бумаги, из которых следовало,
что воровал Моисеев давно и помногу. Лом к этому известию отнесся спокойно.
— Ну и что? — спросил, отодвигая бумаги в
сторону. — Пусть ворует…
— Не в том дело, что украл, — взъелась Танька,
вскакивая с кресла, — а в том, что уважения к тебе нет… Только дураки себя
обманывать позволяют, — сорвалась подружка и тут же язык прикусила под
мрачным Ломовым взглядом. Впрочем, своротить ее с выбранного пути
затруднительно, и она, помолчав немного, забросила пробный камень:
— Много воли взял, вообразил, что с тобой тягаться
может. И распоясался. Язык точно помело. Мне донесли: на днях болтал, подлец,
что, мол, Лома за одни Ладкины титьки давно бы пристрелить надо…
— По пьяни чего не брякнешь, — отмахнулся
Лом. — Языки хуже бабьих. А Лешка, как зальет глаза, наболтать может что
угодно…
Нежелание муженька распрощаться с дружком очень нас
расстраивало, а «спеть» Моисееву по собственному почину теперь и вовсе
сделалось опасным.
— Вот что, душа моя, — сказала мне Танька, —
потрись-ка малость возле Лешки. Он на тебя со старых времен глаза пялит.
— Спятила? — удивилась я. — Да Лом мне голову
оторвет.
— А ты по-умному. Никаких слов и лишних движений, одни
томные взгляды. Лешка — бабник, мозги у него в штанах, опять же чужая жена
завсегда слаще. Удовольствие двойное — и бабу трахаешь, и дружку свинью
подложишь. А Ломик его сильно печалит: высоко взлетел. Лешке так не
подпрыгнуть. Оттого в удовольствии себе не откажет, клюнет. А наживочку
проглотит, ему удержу не будет, полезет на рожон: мужик он характерный. Тут мы
его, милого, и прихватим.
* * *
Очень кстати подошли новогодние праздники, в конторе народ
гулял трое суток. Я решила почтить ресторан своим присутствием и отправилась
туда вместе с муженьком. Моисеев чувствовал себя здесь хозяином, раз пять
назвал Генку Ломом, чтоб, значит, все слышали, и братски хлопал его по плечу. В
ответ муженек его обнял, вспомнил что-то касаемое юных дней и назвал братом.
— Здравствуй, Ладушка, — полез ко мне
Лешка. — Красавица ты наша. Совсем забыла старых друзей, а ведь когда-то
мы часто виделись.
Губы Ломика кривились в улыбке, но зрачки стали узкими, как
у кошки. Танька права, мозгов у Лешки немного, а чутья и того меньше.
Сели за стол. Танька плюхнулась слева от Лома, я по правую
руку, а Лешка, желая быть поближе к другу, рядом со мной. Застолье было бурным,
в духе старых времен. Я взирала на все это без одобрения, но спокойно.
— Поедем домой? — шепнул Лом.
— Отчего ж? Не хочу, чтобы умники трезвонили, что я
тебя от дружков отваживаю. Посидим, полюбуемся.
Подвыпившие девицы перегнули палку. Я усмехалась, а Генка
ерзал. Когда мне все это надоело, я вышла на свежий воздух. Моисеев поспешил за
мной.
— Не нравится тебе у нас, Ладушка, — сказал с
подлой улыбкой.
— Не нравится, — кивнула я. — Ты девок от
Лома убери, не то я вашему заведению существенный ущерб нанесу. Девки твои
моему мужу без надобности.
— Надо думать, — согласился Лешка. — Повезло
Лому, ничего не скажешь.
— И тебе бы повезло, если б ворон не ловил.
Я вернулась в ресторан. Лом в холле хмуро оглядывался,
увидев меня, шагнул навстречу, тут и узрел в окно курившего на крыльце Лешку.
— Что еще за дела? — спросил грозно.
— А никаких дел, Гена. Посоветовала я дружку твоему
девочек слегка сдерживать. Женщина я тихая, но какой-нибудь зарвавшейся стерве
вполне могу глаза выцарапать.
— Опять ты за свое… — всплеснул руками Лом.
— Опять. Превратили ресторан в помойку, прости господи.
Вернулись в зал. Через несколько минут самые прыткие леди
незаметно нас покинули. Лом выглядел довольным, Танька ухмылялась и что-то
Моисееву на ухо шептала. Тот скалил зубы и посматривал на меня. А я на него. Не
часто, но со значением. Лешка пил много, а пьянел быстро. Глядя на меня и
пуская слюну, стал вспоминать былые времена, наболтал много, мужа бывшего и
того приплел, а потом и Димку. Лом поднялся и, забыв об улыбке, сказал:
— Хорошо посидели, пора по домам.
— Куда спешишь, Лом, дай на твою жену полюбоваться.
— Какой дурак, — восторженно шепнула мне в ухо
Танька.
— Ты на свою любуйся. Поехали, Лада.
Одарив Моисеева на прощание нежным взглядом, я пошла за
мужем.
Лишь только сели в машину, я отвернулась к окну, а Танька,
хитрая бестия, начала шипеть:
— Чего ты расстраиваешься? Больно надо из-за дурака
слезы лить… Пьянь окаянная… язык-то без костей.
— Ладуль, ты чего? — насторожился Лом.
— Я сюда больше не поеду и этого идиота видеть не
желаю. Что он себе позволяет?
— Да, в былые-то времена за меньшее головы
лишались, — покивала Танька. — Лешка сам распустился донельзя и
мужиков распустил, по пьяни при бабах такое болтают… ума нет, господи, прости…
И Ладуля права, что обиделась. Хоть он и твой друг, нечего так пялить глаза и
вспоминать всякие глупости. Ладка жена тебе, ему б знать надо, что чужая
собственность, особенно твоя, неприкосновенна. А он гляделками-то сожрать готов.
Нехорошо это, не по-людски. Мысли его блудливые на глупой роже написаны.
Конечно, Ладка никогда ничего ему такого не позволит, но тут дело даже не в
этом. Если человек без понятия и на чужое зарится, ему и в делах доверия
никакого: продаст в малом, продаст и в большом…
