— Чего это Лешка снует туда-сюда, аж в глазах рябит?
Насчет наркоты тебя обхаживает? Возле Ладки трется… Неужто решил взять не
битьем, так катаньем? Мол, не уговорил тебя, так, может, она присоветует? Куда
ни плюнь, всюду Моисеев, точно пасет. Ладуля тебе сказать боится, чтоб, значит,
в мужскую дружбу раскол не внести, а мне жаловалась: Лешка у бассейна
прописался, никак шалаш поставил, дня не проходит, чтоб не встретил. Это
хорошо? Я ведь не Ладка, тебя не боюсь и правду всегда в глаза скажу. Друзья
так не поступают. Может, дурных мыслей в его башке и нет, но ее-то он в какое
положение ставит? А ну как кто заприметит? Пойдут языками чесать, а ты характером
крут, вникать не станешь, и кто тогда виноват окажется? Вот Ладуля и ревет,
тебе сказать боится, а я скажу, потому что она человек мне близкий и ее печаль
я к сердцу принимаю…
Танькины длинные речи действовали в обоих направлениях,
теперь дружки, встречаясь, испытывали обоюдную неловкость, на первый взгляд не
очень заметную, но им понятную. Танька заботливо подливала маслица в огонь.
Уже больше месяца Вовка усердно крутился возле Моисеева,
пьянствовал с ним и баб таскал. По части услужить ему не было равных, и очень
скоро он стал у Лешки кем-то вроде доверенного лица. Так что направление его
мыслей было нам хорошо известно. Мысли, кстати, глупые и оригинальностью не
отличавшиеся. Вскоре на стол перед Ломом легла магнитофонная кассета. Танька
пылала праведным гневом.
— Послушай, что твой дружок болтает. Уши вянут, мать
его…
Я принесла магнитофон, а Танька сказала:
— Ты бы, душа моя, шла отсюда. Совершенно ни к чему
тебе этакие пакости слушать.
— Отчего ж, послушаю, — твердо заявила я и села на
диван.
Вовка потрудился на славу. Моисеев болтал много, глупо и
опасно. Через десять минут Лом уже сидел, сурово хмурясь, а через двадцать
начал ухмыляться. Такая ухмылка могла заставить даже покойника поменять
последнее место жительства. Далее стало еще интересней, полет фантазии коснулся
моей персоны. Слушать все это было забавно. Но не сейчас. Я резко поднялась,
вытащила кассету, швырнула на пол и каблуком разбила.
— Какая гадость! — прошипела брезгливо.
Лом сцепил руки на коленях и смотрел в одну точку.
— Я всегда говорю: продаст в малом, продаст в
большом, — сказала Танька.
— Иди-ка ты домой, — посоветовала я.
Едва заметно кивнув, подружка исчезла. Я подошла к муженьку,
обняла его и на коленях устроилась.
— Забудь об этом, — попросила тихо, точно зная,
что Лом-то никогда не забудет. — Ну его к черту…
Муженек меня обнял, прижался щекой к моей руке, пропел:
— Ладушка, — и вздохнул, — никому верить
нельзя…
— Мне?
— Тебе верю, — сказал Лом, по-собачьи заглядывая
мне в глаза.
— Вот и слава богу… Остальное уж как-нибудь переживем…
Утром я позвонила Таньке.
— С Моисеевым надо решать поскорее. Как бы он нас на
кривой кобыле не объехал. Лом успокоится, простит. Он просто помешан на всяких
глупостях, только и слышу: в пацанах бегали…
— Сделаем, — сказала Танька, немного помолчала и
добавила:
— Погода стоит отличная, не хочешь ли на лыжах
покататься?
— Допустим, хочу.
— Вот и поезжай на дачу. А Лому мы командировку
организуем.
— Он без меня не поедет. А если по великой надобности и
отчалит куда, так найдет способ держать меня дома, да еще звонками замучает.
— Ты кому жалуешься? Главное, чтоб надежный человек
шепнул Лешке, что Лом отчалил, а ты на даче одна-одинешенька тоску гоняешь.
— Думаешь, он приедет? — усомнилась я. —
Неужто такой дурак?
— Ты что, кассету не слышала? У него навязчивая идея.
Будь спокойна, явится…
— Танька, — испугалась я, — что-то мне не по
душе это. Генке вряд ли понравится…
— Ты, Ладка, не боись, сделаем по-умному.
Я тяжко вздохнула, повесила трубку и стала размышлять, как
половчее убедить Лома отправить меня на дачу. Где-то в десять я позвонила ему в
контору.
— Геночка, ты обедать приедешь?
— Нет, Ладуль, мы с Костей уезжаем. — Значит,
Танька успела дать ценные указания.
— Да? Вернешься поздно?
— Даже не знаю. Как управимся, сразу домой. Я звонить
буду…
— Может быть, мне на дачу съездить, на лыжах
покататься? Девчонки звонили… Погода отличная, грех дома сидеть.
— А с кем? — спросил Лом. Моих подруг, как и мои
отлучки из дома, он не жаловал. Я все подробно рассказала, и муженек вроде бы
успокоился.
— Можно, Гена? — тонким голоском спросила я.
— Поезжай, — ответил он.
— Спасибо. Мы на лыжах покатаемся, вечером в баню…
— Так ты с ночевкой хочешь? — насторожился Лом.
— А нельзя?
— Ладно, оставайтесь, — сказал он, подумав. —
Я туда приеду.
Заверив его в своей большой любви, я стала организовывать
подруг. Дело это пустяковое и много времени не заняло. Через час мы отправились
на дачу.
* * *
В пять отвезли Людмилу в город, остаться ночевать она не
могла, а мы с Ириной прогулялись вдоль поселка, с удовольствием слушая, как
хрустит снег под ногами, и в дом вернулись. Только собрались идти в баню, как
под окнами затормозила машина.
— Генка, что ли? — спросила Ирина.
— Вряд ли, — ответила я. — Вот что, иди
наверх и задержись там на некоторое время.
Ирина человек понятливый, поднялась на второй этаж, а я
пошла открывать дверь. На пороге стоял Моисеев и скалил зубы.
— Как дела, Ладушка? — спросил он с той особой
интонацией, которая вроде как предполагала, что я мгновенно брошусь ему на шею.
В ответ я продемонстрировала бездну удивления:
— Алеша? Как ты здесь оказался?
— Мимо ехал. Ты меня в дверях держать будешь или позволишь
войти?
— Генки нет…
— Я знаю. А чего это ты испугалась? — хмыкнул он.
— Ничего я не испугалась. Проходи.
Он прошел, снял куртку, по дому прогулялся, но смотрел все
больше на меня.
