– Мне было хорошо, – сказал я, и мы спустились к берегу, а потом поехали вдоль берега к Сан-Франциско.
Ирена когда-то видела хичкоковских «Птиц», поэтому в Бодеге я показал ей школу, где снимался фильм. Затем мы пошли на пляж, погуляли вдоль кромки прибоя; я рассказал ей, как среди штиля неожиданно возникает гигантская волна, которая захлестывает человека, подошедшего к воде слишком близко, тащит его в пучину и уже не отдает назад.
Внезапно я испугался за Ирену. Ведь она подошла к самому краю, болезнь отнимет ее у меня и не вернет.
Когда мы ехали по мосту Золотые Ворота, солнце садилось. Оно окунулось в туман, и океан моментально сделался серым, безжалостным, отталкивающим. Но зажглись городские огни, и мне захотелось поймать по радио песню, которую я когда-то услышал; она мне понравилась, в ней говорилось о Сан-Франциско и Калифорнии, названия я не запомнил, только обрывки мелодии. Я напел ее Ирене, она узнала песню, но тоже не смогла вспомнить название. Как бы то ни было – мы приехали.
– Мы на месте! – Я улыбнулся Ирене.
– Да, – улыбнулась она в ответ, – мы на месте.
12
За всю свою жизнь я болел нечасто. Заболев, вел себя так, как учили дед и бабушка: поменьше работать, обходиться малым, поменьше просить. Больному и без того плохо из-за того, что он не может толком справиться с собственными делами, поэтому ему не следует обременять собой еще и других. Так повелось у нас с женой и в нашей семье. Слава богу, что, захворав, мы можем отлежаться в своей постели, а не валяться, как люди на войне, в сырых окопах, не спасаться бегством по снегу и льду, не ждать бомбежек в холодных подвалах.
Поначалу Ирена тоже вела себя сдержанно. Она просила меня о чем-либо лишь в тех случаях, когда была действительно беспомощна, испытывая явную неловкость, поэтому извинялась за свои просьбы и всякий раз благодарила меня. Но с каждым днем моя помощь делалась для Ирены все привычнее, у нее появлялись все новые и новые потребности и желания. Вместо большого обеда ей хотелось есть несколько раз понемногу, вместо простого выбора между комнатой и балконом она просила теперь сделать ей постель то на одной, то на другой стороне балкона, под навесом дома на берегу или под акацией возле лестницы, она не просила теперь принести стакан воды, а ограничивалась словами «хочу пить» и не говорила спасибо, а просто улыбалась или вовсе молчала. Когда ее тошнило и рвота не приносила облегчения или когда во время приступа тошноты ведро оказывалось слишком далеко, наготове не лежало полотенце или я не успевал поддержать ее, она кричала на меня.
Я с трудом сдерживался. Не думаю, что она сама терпела бы такое обращение. Почему же она допускала это по отношению ко мне? Неужели раковое заболевание или близкая смерть дают человеку особые права? Я так не считал, и я сам, если окажусь в подобной ситуации, не стану претендовать на особые права. Может, не следовало реагировать на ее смущенное «спасибо» словами «не стоит благодарности», тогда и она относилась бы ко мне иначе. А может, хорошо, что моя помощь стала для нее такой привычной? Может, справедливость не всегда самое важное?
Вечером после нашего прибытия в Сан-Франциско Ирена вновь переменилась. Если ей что-то было нужно, она вновь просила, а когда я исполнял ее просьбу, благодарила меня и извинялась за доставленные хлопоты. Казалось, она хотела создать между нами определенную дистанцию, чтобы я был не тем, с кем она уже повязана, а человеком, от которого она вновь может отдалиться. Она напомнила мне мою младшую дочь, которой в летнем лагере пришлось научиться справляться с проблемами без нашей помощи; вернувшись домой, она дала нам почувствовать свою самостоятельность и то, что отныне ее принадлежность к нашей семье уже не является чем-то само собой разумеющимся. Ирена отчуждалась от меня.
– Я справлюсь сама, – сказала она после ужина, встав и направившись к лестнице.
– Где ты ляжешь спать?
– На балконе.
Она поднималась по лестнице тяжело, медленно, наклонившись вперед, опираясь руками о ступени. Я порывался ей помочь, но это не потребовалось.
Я вымыл посуду, убрался на кухне, накрыл стол наутро для завтрака. Потом налил себе из бутылки остатки вина и вышел с бокалом на балкон. Я слышал, как Ирена зашла в ванную, приняла душ, вернулась в спальню. Стояла жара, как это было целый день, прошлой ночью и весь вчерашний день. Вечерняя жара даже показалась мне приятной. В ней исчезла дневная агрессивность, но сама жара не убавилась, просто сделалась более терпимой. Потом я услышал, что Ирена зовет меня, и пошел на кухню.
13
Она спускалась по лестнице. Правой рукой Ирена нащупывала стену, чтобы при необходимости на нее опереться, но держалась прямо, уверенно делала шаг за шагом. Слегка наклонив голову, она глядела на меня. Она была голой.
Сколько мыслей пронеслось у меня в голове за те секунды, пока она спускалась по лестнице! Я подумал о том, что ей понадобились последние остатки кокаина. И о том, каким бледным было ее тело по сравнению с загорелым лицом, шеей и руками. Каким усталым было оно, с обвисшей грудью, с дряблой кожей живота, и одновременно – каким красивым, ибо усталая красота все равно остается красотой. Вспомнился разговор подростков в Художественной галерее о ее бедрах, ногах, ступнях, и подумалось, насколько они были не правы. Вспомнил и о том, чтó я напридумывал себе про ее кротость, соблазнительность, сопротивление и упрямство, а она была просто женщиной со своей собственной жизнью. И о том, как мужественно она прожила свою жизнь и какой робкой была моя жизнь. И как она дала здесь приемным детям больше любви, чем я моим родным детям. И что усталость ее тела трогает меня. Как близки жалость и вожделение.
Ее взгляд словно говорил мне о том, что она играет для меня свою роль, но не разыгрывает спектакль, – ведь мы оба знаем, что она уже не юная, а постаревшая Ирена, да и я уже не молод, а стар, поэтому сейчас она не может дать мне многого, только свою любовь, и приглашает меня сделать то же самое и признаться себе, что я хотел именно этого. И что одновременно она наслаждается этой игрой, отражением своего отражения и моим восхищенным взглядом.
Спустившись вниз, она всем телом отдалась объятьям, грудь с грудью, живот с животом, бедра с бедрами. Мои руки чувствовали ее кожу, похожую на шелковую бумагу, мягкую, немножко сухую и чуточку шероховатую. Я знал, что сейчас отнесу ее в спальню. Но спешить было некуда.
14
На следующий день я устроил в ее спальне из двух кроватей общую кровать, а на балконе сдвинул наши матрасы. Я не решался спать с Иреной на балконе, где в любую минуту мог появиться Кари. Но Ирена покачала головой:
– Он приходит лишь тогда, когда считает, что мне грозит опасность. Если прилетает вертолет, приходит катер или чужой человек.
Ирена больше ни разу не была такой оживленной, как в тот вечер, когда она воспользовалась последней дозой кокаина. И мы больше не занимались любовью; она чувствовала себя слишком слабой, поэтому была довольна тем, что мы воздерживались. Изменилось и еще кое-что. Ей хотелось, чтобы я продолжил рассказы, но после приезда в Сан-Франциско и после того, как мы обрели друг друга, ее теперь интересовало другое.
