— Лишь иногда, — ответил он, но не стал ничего пояснять.
Убедившись, что лекарство начало действовать, Кроули поднялся, чтобы завести граммофон, а потом, прежде чем заиграла пластинка, поспешил вернуться в наш круг.
Мы услышали начальные такты «Да! У нас нет бананов!» — глупенькой песенки, которую частенько исполняют на танцульках. Не иначе ее сочинили специально, чтобы действовать мне на нервы. Очевидно, Кроули заметил мое недовольство, потому что, наклонившись к моему уху, прошептал:
— Мы пытались подобрать более задушевные мелодии, но эта песенка лучше всего влияет на спиритические способности Мины.
— Ш-ш-ш, — неосознанно пробормотала его жена. Глаза ее были теперь закрыты, очевидно, она погружалась в состояние легкого транса.
Внезапно я почувствовал, что словно выхожу из своего тела, и все происходившее предстало мне столь же ясно, словно на диораме в музее естественной истории: Мина слегка раскачивалась на стуле, пять взрослых мужчин сидели, держась за руки, а граммофон наяривал пошлую песенку — трудно представить более абсурдную картину. Я почувствовал, как лицо мое заливает краска стыда, мне было неловко за моих хозяев и за готовое верить любым россказням человечество.
Но, оглядев собравшихся за столом, я понял, что никто из них не разделяет моих чувств. Все внимательно следили за Миной Кроули, лица экспертов были серьезны, как у людей, собравшихся в анатомическом театре. Когда песенка закончилась, в комнате воцарилась абсолютная тишина, так что было слышно дыхание Мины. Она перестала раскачиваться и, похоже, достигла внутренней сосредоточенности.
Кроули выпустил мою руку и потушил лампу. Комната погрузилась в темноту. Я вдруг почувствовал головокружение, которое продолжалось до тех пор, пока я не привык к темноте. Я закрывал и открывал глаза, пытаясь уловить малейшие различия в двух видах темноты. Я заметил, что, когда не работает зрение, обостряются все другие органы чувств. Я слышал бурчание у кого-то в животе, чувствовал запах набриллиантининых волос Кроули, ощущал, как воздух в комнате становится все более спертым.
И вдруг — неожиданный порыв холодного ветра. Слева от меня застонала Мина, так стонет во сне женщина, которой привиделся кошмар. Снизу послышалось бренчание, словно кошка упала всеми лапами на открытое пианино, эта какофония завершилась виртуозным глиссандо. Затем откуда-то с лестницы раздался бой старинных часов, они пробили тринадцать — час, которого не бывает. Я почувствовал, как у меня мурашки побежали по телу, во рту пересохло. И тут мы услышали тяжелые шаги, словно кто-то поднимался по лестнице. Они затихли у двери нашей комнаты. Нервы мои были так напряжены, что стоило Мине вздрогнуть, и сердце мое, будто чуткий сейсмограф, сжималось в ответ. Мина сжала мою ладонь и задрожала так, что я не на шутку испугался…
Где-то рядом послышался гортанный мужской смех, теперь нас в комнате стало не шестеро, а семеро.
— С ней все в порядке? — потрясенно спрашивал Фокс, когда мы несколько минут спустя помогали Кроули перенести бесчувственное тело жены на диван в нижней гостиной. После загадочного смеха, раздавшегося во мраке, парапсихические явления внезапно прекратились, и Мина начала приходить в себя. Хотя посещение было очень кратковременным и инвентарь, оставленный Кроули на столе, так и остался невостребованным, этот сеанс оказался тяжелым испытанием для Мины.
Бедняжка едва держалась на ногах. Волосы, убранные в пучок, растрепались, и, пока мы переносили ее с третьего этажа на второй, у нее соскользнул один тапок. Мина казалась безжизненной, не узнавала ничего вокруг, так вели себя спасенные пассажиры с корабля «Луизиана», которых вылавливали из ледяной воды.
— Она придет в себя, — заверил Кроули, готовя новый укол, и жестом подозвал Флинна: — Сожмите ей руку, чтобы я мог найти вену.
Флинн не заставил просить себя дважды. Он опустился на колени перед Миной и взял ее руку.
— Что вы ей вводите? — поинтересовался Флинн у Кроули, осторожно сжимая руку женщины в локте, чтобы вздулась вена.
— Пять гранов кофеина с фенацетином.
— От мигрени? — спросил я.
Кроули удивленно посмотрел на меня:
— Верно.
— Неужели она страдает от мигрени после каждого сеанса? — заволновался Ричардсон.
— Все зависит от того, как близок срок ее месячных, — отвечал Кроули с докторской прямолинейностью, не обращая внимания на деликатность темы.
Пока Кроули приводил в чувство жену, я осмотрел пианино, звуки которого мы слышали во время сеанса: это был старинный инструмент, клавиши пожелтели от времени, словно улыбка вдовы, которая пила слишком много чая. Стараясь не привлекать к себе внимания, я поднял крышку и заглянул внутрь. В нос мне ударил запах тунгового масла и старого войлока. На струнах лежала пыль. Я чихнул, и крышка, выскользнув из моих рук, захлопнулась с громким стуком. Все мои старания не привлекать к себе внимания пошли насмарку.
— Он любит побренчать, — сообщил Кроули, — но играть как следует не умеет.
— Кто?
— Дух Мины. Время от времени он исполняет «Китайские палочки» или первые такты «Покойтесь с миром, добрые господа» — видимо, ему нравятся эти мелодии, но ими его репертуар и исчерпывается.
— Как вы думаете, кто он такой? — спросил я, сгорая от желания узнать как можно больше о духе, присутствие которого мы все почувствовали — или, возможно, вообразили — там, в комнате на верхнем этаже. Но Кроули не успел ответить на мой вопрос или же просто ушел от ответа благодаря тому, что его жена стала подавать признаки жизни.
— Она приходит в себя! — возликовал Флинн.
Мина открыла глаза, увидела Флинна и одарила его улыбкой, исполненной такой глубокой интимности, что я решил, что она спутала его со своим мужем. Не скрою, мне захотелось в этот миг оказаться на месте газетчика.
— Дорогой… — прошептала она.
Флинн, хоть и слыл завзятым сердцеедом, покраснел до корней волос.
— Надо дать ей отдохнуть, — заключил Фокс от лица всей нашей компании. — Уже поздно, а нам еще многое необходимо обсудить перед сном.
— Боюсь, что мне нынче не заснуть, — проворчал Ричардсон.
— К черту сон, — сказал Флинн, — мне нужен телефон, я должен срочно передать материал для утреннего номера.
— Подождите, — запротестовал я. — Что вы собираетесь написать?
Флинн почувствовал настороженность в моем голосе и нахмурился.
— Ты же сам был там, парень. Или хочешь сказать, что ничего не слышал?
— Пока я не могу сказать, что именно я слышал.
Это было неправдой. Я все еще ясно помнил звук пианино, доносившийся из гостиной, бой старинных часов… и, конечно, тот злобный смех. Но, стремясь сохранить здравость суждений, я сказал:
— Давайте отложим обсуждение до завтра: утро вечера мудренее.
— Сладких снов, сынок, — отвечал Флинн. — Прочтешь мою колонку за завтраком, глядишь, тогда и поймешь что к чему.
