Мне сказали, что доктор Ньюкасл сейчас на утреннем обходе и надо подождать минут двадцать. Я скоротал это время, болтая о том о сем с приветливой дежурной сестрой, которая пролила свет на то. кто же был этот парень Киркбрайд и как он стал руководителем психиатрической клиники. Томас Стори Киркбрайд оказался первым директором института, приступившим к своим обязанностям в 1841 году, когда Пенсильванская больница перевела отделение для психических больных из центра города в места, которые в то время считались сельским пригородом Западной Филадельфии, — за рекой в лесу, так сказать. Квакер по убеждениям и хирург по образованию, тридцатилетний Киркбрайд нашел свое призвание среди филадельфийских слабоумных — тех несчастных, которые помешались от губительной привычки к табаку, религиозного экстаза, чрезмерного пристрастия к мастурбации или слишком долгого кормления грудью. Он спасал этих людей от публичного осмеяния (излюбленное занятие в пору, когда ощущается недостаток в развлечениях) и посвятил следующие пятьдесят лет своей жизни обеспечению достойного и сострадательного ухода за больными.
Тогда я понял, почему о Киркбрайде говорили с таким почтением, с каким обычно вспоминают святых.
— Неужели вы не чувствуете доброты в его глазах? — выпытывала дежурная, когда мы остановились у портрета Киркбрайда, висевшего в комнате для посетителей. Я уважительно кивнул и пробормотал:
— М-м-м, пожалуй…
Хотя в глубине души я считал, что Киркбрайд с пышными усами, как у моржа, и хмурым викторианским взглядом выглядел на портрете не добрее капитана Ахава.
«Наверное, трудно жить под сенью такой длинной тени», — подумал я, вспомнив о человеке, к которому пришел.
Судя по тому, что рассказала мне дежурная, Ньюкасл был скроен из того же гуманного материала.
— Доктор Ньюкасл всегда здесь, — сказала она, наклонившись к самому моему уху. — Как-то я пришла утром, а он спит прямо тут на диване. Вот и сейчас, думаю, он уже дня три не был у себя дома в Нарбете.
— Его жена вряд ли довольна этим.
— Доктор Ньюкасл холостяк, — сообщила сестра и, залившись румянцем, в смущении затеребила кружевной воротничок платья.
Наконец появился объект ее восхищения, он оказался миниатюрным человечком лет сорока пяти. На докторе был великоватый больничный халат, который делал его похожим на нарядившегося в чужую одежду мальчика. Очень серьезного, неулыбчивого мальчика, предпочитающего сломанные игрушки.
— Простите, что заставил вас ждать, мистер…
— Финч, — подсказал я, пожимая его руку. — Ничего страшного. Я благодарен вам, что вы сразу согласились встретиться со мной.
Паттерсон был прав, назвав взгляд Ньюкасла тревожащим. К тому времени, когда мы закончили церемонию знакомства, я уже с трудом выносил немигающий взгляд его необычных сероватых глаз, в которых сиял ум, бесстрастный, как скала.
— Так вы коллега мистера Паттерсона? — спросил доктор.
— Да.
— Речь опять идет о судебном разбирательстве?
— В некотором роде… — Я издал нечленораздельный звук, что-то между смешком и кашлем. Лучше прямо перейти к делу: — Не можем ли мы где-нибудь поговорить наедине?
— Пожалуйста, в моем кабинете, — пригласил Ньюкасл. — Хотя, боюсь, и там я смогу уделить вам всего нескольких минут. Конечно, если вы согласитесь участвовать вместе со мной в осмотре, то у нас будет немного больше времени.
— Так вы еще не закончили осмотр?
Доктор вежливо улыбнулся в ответ на этот вопрос.
— У нас в Киркбрайде шестнадцать палат, так что это нескончаемый процесс. Это все равно что красить мост: едва вы закончите один конец, как уже надо подновлять другой.
— Понимаю, — кивнул я и с деланной бравадой добавил: — В таком случае ведите меня!
Меня бросило в холодный пот, когда он так и поступил.
Первые несколько палат были вполне безобидными и ничем не отличались от палат в обычных городских больницах. Я не заметил явных следов безумия у пациенток, большинство которых были меланхолического вида старушки со слезящимися глазами и нечесаными волосами. Сами палаты, построенные точно в соответствии с требованиями Томаса Стори Киркбрайда, были светлыми, с высокими потолками и хорошей вентиляцией. Пожалуй, я не назову царившую в них атмосферу домашней, но зато могу сказать, что здесь хотя бы не бил в нос запах дезинфекции и немытых тел, подстерегающий вас в других клиниках.
Пока мы переходили от пациента к пациенту, я изложил Ньюкаслу суть дела и поведал историю Марджори в мельчайших деталях. Когда я закончил, доктор какое-то время молчал и, казалось, на время забыл о своих пациентах, очевидно, мой рассказ заинтересовал его.
— Конечно, раз я сам ее не осматривал, то могу лишь делать предположения, — проговорил Ньюкасл осторожно и сообщил свой короткий диагноз: описанная мной женщина, возможно, страдает от редкого нервного расстройства, при котором внешне ее поведение кажется нормальным, но под гипнозом (таким образом, Ньюкасл подтвердил мою догадку, что сеансы были лишь сложным видом гипноза) проявляется разнообразный набор симптомов, называемых вами Уолтером.
— Значит, вы встречали подобных больных прежде?
— Однажды, в самом начале работы, — сказал Ньюкасл, — хотя моя пациентка страдала от менее развитой формы, чем та, которую вы описали, — ее не сформировавшееся сознание оказалось искусственно разъединено на отдельные группы воспоминаний из различных периодов ее жизни, но ни одно из них не развилось настолько, чтобы создать такой сложный феномен, как совершенно новое эго.
Разъединенные воспоминания? Не сформировавшееся сознание? Я с трудом успевал за ходом мысли Ньюкасла — и в переносном и в прямом смысле, поскольку доктор быстро переходил от одной кровати к другой. Один раз я набрался смелости и признался, что запутался. Несмотря на строгую внешность, Ньюкасл оказался терпеливым учителем.
— Иногда это называют «множественным», или «разделенным», сознанием, — сказал он, изучая историю болезни апатичной женщины с перевязанными запястьями, — но я разделяю точку зрения Мортона Принса, считавшего, что более точный термин — это «дезинтегрированное», поскольку производные характеры никогда не становятся полностью независимыми. — Он оторвался от чтения и предупредил: — Каким бы убедительным ни казался ваш Честер, Финч, вы должны понимать, что он не есть самостоятельная разумная личность, как вы и я.
— Кто же он тогда?
— Фрагмент, — сказал Ньюкасл, закрывая карту, — осколок женщины Марджори, который живет у нее в подсознании и разделяет ее воспоминания. Он пытается вести независимое существование с тем, чтобы защитить ее от надвигающейся угрозы, которую он сам и вообразил. Но Честер, словно персонаж пьесы, — только иллюзия реального человека. Он может появляться в темноте, когда опущены шторы, но, как и Гамлет, не может по своей воле покинуть сцену. Собственно, он к этому и не очень-то стремится — ведь только на публике ощущает он себя по-настоящему живым, на короткое время становясь трехмерным существом. Не знаю, часто ли вы бываете в театре, Финч, но, если посещаете его так же часто, как я, вы поймете, что удачный Гамлет — это в равной степени создание отзывчивой публики и актерского таланта.
