— Полвосьмого, полагаю, мы можем начинать.
Как только Кроули потушил керосиновую лампу, мы взялись за руки, образовав круг. В углу детской потрескивал граммофон, а затем мы услышали вступительные аккорды «Сувенира» — одной из любимых мелодий Уолтера.
Я пожал вялые пальцы Мины, надеясь ощутить ответное рукопожатие — знак того, что она чувствует мое присутствие, но она оставалась безучастной. Я вспомнил, как стенографистка рассказывала, что Мина не смогла узнать ее. Неужели напряжение последних недель оказалось слишком тяжелым испытанием для слабого рассудка Мины? Мне захотелось взвалить Мину на плечи, выбраться прочь из дома и скрыться во мраке ночи. Интересно, как далеко нам удалось бы уйти, прежде чем нас поймала полиция?
Как видите, я все еще представлял себя романтическим героем вместо того, чтобы смириться с менее значительной ролью, которую мне суждено было сыграть в драме семьи Кроули. Мы ждали, мелодия на граммофоне закончилась и началась снова, но тот, ради кого она была выбрана, не объявлялся. Я чувствовал, как растет напряжение в кругу сомкнутых рук, как усиливаются дурные предчувствия и страх. Когда второе и третье исполнение лихого «Да! У нас нет бананов» так и не смогло выманить с дерева Чеширского кота, мы на миг разомкнули руки и стали ждать, пока Кроули спустился вниз за своим тайным оружием: дюжиной новеньких пластинок, которые он купил накануне в универмаге «Ванамейкер». Это были танцевальные мелодии и набор незамысловатых песенок, весьма подходящих к Рождеству. Интересно, что подумала молоденькая продавщица музыкального отдела о средних лет господине, покупающем «Потрясем ножками», «Давай, Дженни, шагай!» и «Каждую ночь, засыпая, я плачу о тебе»?
И вот теперь мы слушали их — раз, второй, третий, пока не заучили наизусть всю эту сентиментальную бредятину. Мы ставили их вновь и вновь, пока дедушкины часы не пробили полночь и Кроули объявил, что стерлась последняя стальная иголка.
— Ну, — раздался в темноте голос Фокса, — что мы теперь будем делать?
В комнате воцарилось молчание, каждый ждал, чтобы его сосед предложил перенести сеанс. И в этот момент всеобщего замешательства я вдруг запел самую дурацкую из известных мне песенок:
Джимми был солдатом — смелым и отважным,
А Кэти девушкой с золотыми волосами.
Вот как-то раз Кэти вышла к воротам
Поглазеть на красавцев солдат на параде…
Я не обращал внимания на недовольные замечания моих коллег («Кто это там распелся? Этот Финч что, совсем выжил из ума?») и продолжал горланить:
Джимми просто рот разинул, увидев девушку,
И от смущения не смог выговорить ни слова.
Но в восемь вечера он пришел к воротам Кэти
И прокричал ей, сгорая от любви…
Недостаток таланта я с лихвой восполнял энтузиазмом и, когда добрался до припева, голос мой уже не дрожал. Мне даже стало это нравиться:
К-к-кэти, прекрасная Кэти!
Тебя одну я обож-ж-ж-аю.
Когда луна взойдет над хлевом,
Я буду ждать тебя у двери кухни!
И тут я с удивлением услышал, как чей-то голос подхватил мелодию, — Флинн! Пел он еще хуже, чем я, но вместе мы разделались со вторым куплетом, где сгорающий от страсти заика объясняется в любви перед тем, как его отряд отправится за море, во Францию.
Затем к нам присоединился Ричардсон. Песня зазвучала громче, и наш маленький хор стал такой силой, что в конце концов не удержался Фокс, и наше трио превратилось в квартет:
Джимми решил попробовать
Заставить плясать самого кайзера
Под мелодию о серебряной луне,
Которую они услышали в далекой Франции.
Я до сих пор не знаю, что подтолкнуло меня запеть в ту ночь, а тем паче почему Фокс, Флинн и Ричардсон, преодолев свою враждебность, вдруг присоединились ко мне. Думаю, мы поступили так от отчаяния, а также из стремления сохранить в этой нелепой ситуации остатки собственного достоинства. Вот мы, серьезные взрослые мужчины, сидели в темноте, держась за руки. Что еще нам оставалось? Только запеть.
К-к-кэти, прекрасная Кэти!
Тебя одну я обож-ж-ж-аю.
Когда луна взойдет над хлевом,
Я буду ждать тебя у двери кухни!
Когда мы допели до конца, Кроули принялся аплодировать, а потом рассмеялся, да так заразительно, что и мы, не удержавшись, последовали его примеру. Мы смеялись, забыв нашу неприязнь друг к другу, и я не сразу сообразил, что мы все еще держимся за руки и, значит, Кроули хлопать не мог.
— Браво! — произнес в темноте знакомый голос.
— Уолтер!
Дрожь пробежала по нашему кругу.
— Мы уж и не ждали, что ты объявишься, — сообщил Кроули.
— Чтобы я пропустил дебют «Придурков из «Сайентифик американ»?
— Неужели мы так плохо пели? — спросил Ричардсон.
— Наоборот! Вы стали бы главной приманкой на Бродвее — конечно, если бы еще вырядились в смокинги с блестками.
— Мы рады, что ты вернулся, — сказал радушно Кроули. — Мы решили, что ты с нами уже распрощался.
— Нет, я как раз за этим пришел.
— За чем?
— Попрощаться.
Мы застыли в изумлении, а потом Кроули задал вопрос, который вертелся на языке у каждого:
— Но куда ты уходишь?
— На запад.
— Что ты хочешь там увидеть?
— Горы, — ответил Уолтер. — Или скорее то, что по ту сторону гор.
На это раз вопрос задал Фокс:
— Вы думаете найти там Божественный град?
— Надеюсь, нет! Обидно будет проделать столь долгий путь, чтобы набрести на еще один скучный городишко. Нет, я хочу повстречать таких, как я. Может, я и кажусь этаким крепким орешком, но признаюсь вам, джентльмены: когда не с кем переброситься словом по вечерам, мне порой бывает очень одиноко.
— Но ведь ты можешь разговаривать с нами! — не утерпел Кроули.
— Это не то.
— Почему?
— Потому что никакой это не разговор.
— В чем же отличие?
— Во-первых, вы наняли женщину, которая все записывает.
— Только скажи, и она перестанет.
— Да, потому что нечего будет записывать.
В голосе Кроули послышались нотки отчаяния:
— Ты уходишь, потому что мы тебе наскучили?
— И поэтому тоже.
— Но ведь я мог бы пригласить других людей…
— Каких?
— Ну, поинтереснее. Писателей, художников.
— Ты не знаком ни с одним художником.
— Но я их отыщу, — уверял Кроули. — Мы устроим салон.
— Пожалуй, обстановка здесь больше подходит для мертвецкой.
