— Джонатан был глубоко религиозным человеком, — говорил раввин.
— Ага, каждый день молился, чтобы ему дали Пулицеровскую премию, — прошептал Фини.
— И когда я думал сегодня, какие слова сказать на его смерть, я вспомнил поэму — поэму, которую многие из нас учили в школе…
Журналисты и экс-журналисты, собравшиеся в крохотной душной комнатке, нервно заерзали на стульях, боясь не совладать с собой и рассмеяться. Многие из них ходили на похороны как на работу и отсидели множество заупокойных служб, к которым не имели особого отношения. Они буквально ощущали натиск избитых фраз.
Раввин прочистил горло, потом еще раз, и начал декламировать искренним, едва не срывающимся, подростковым голосом:
Когда ты первым кончил круг,
Тебя качали сотни рук…
Уитни сунула Фини записку, и Тесс, заглянув через его плечо, прочитала: «С тебя выпивка. Я же говорила, что он будет читать хаусменовское „На смерть молодого атлета“».
«Кто же знал? — написал в ответ Фини. — Я думал, что права принадлежат католической церкви, и другой конфессии они это не отдадут, разве что усопший окажется членом университетской футбольной команды, который въехал на своем „понтиаке“ в дерево».
Несмотря на подростковый тембр, голос раввина завораживал, оживляя потрепанные временем строки:
Мудрец — с дистанции сошел
Еще звездой, в сияньи славы.
Неспешно розы куст зацвел,
Но проживет всех дольше лавра.
Через несколько рядов от них сидел Ник, тот самый литературный редактор из «Звезды», который попортил Джонатану столько крови. Ему не было еще и пятидесяти, но он казался старым и согбенным. Работа в отделе по связям с общественностью местной больницы быстро состарила его. Тесс увидела еще несколько человек из «Звезды», но большинство собравшихся было из «Маяка». Джонатан был их человеком. В толпе мелькали и полицейские чины, даже начальник Мэр прислал своего представителя. Президент городского совета, который метил на место мэра, приехал лично. Тесс не знала точно, верит ли она в загробную жизнь, но надеялась, что это дает шанс получить сомнительное удовольствие от созерцания собственных похорон. Разве что они будут такими же веселыми, как эти для Джонатана. Если на панихиду соберется горстка безразличных людей, тебя должны избавить от этого зрелища.
Нет, ты не встанешь в жалкий ряд
Рабов потрепанных наград,
Кто проиграл успеху гонку,
И жив спортсмен, но имя мертво.
Раввин склонил голову.
— Хорошо, что он закончил на этом, — прошептал Фини. — Этой компании было бы трудно понять, что за «венок, что девушки скромнее», появляется на голове атлета в последней строфе. Они бы решили, что это намек на сережку Джонатана. Когда все это кончится, ставлю всем выпивку.
«Всеми» оказались Уитни и Тесс. Остальные репортеры и экс-репортеры поспешили вернуться к работе, в отличие от Фини, который отключил телефон, а Уитни позвонила в офис и сказала, что у нее полетел поршень.
— Вот что я тебе скажу, — обратился Фини к Тесс, когда третья порция «Роллинг Рок» уже подходила к концу. Уитни стояла у стойки, пытаясь заставить повара Спайка приготовить сандвич без гриля и без жареного. — Он выбрал не ту поэму Хаусмена. Джонатана нельзя было так просто вытащить с поля, какой бы скоротечной ни была слава.
— А что бы выбрал ты?
— «Теренций, глупо холить плешь!»
— Слушай, я не занимаюсь исследованием творчества Хаусмена, так что мог бы и повежливее.
— Это название. «Теренций, глупо холить плешь!»
[2]
Эта вещь должна была войти в цикл «Поэмы Теренса Хирсеся». Там о парне, который ест и пьет до беспамятства.
— Что-то не похоже на Джонатана. Он ел, он пил, но только в качестве топлива. Он не стремился притупить чувства.
— Как там было…
Но все же солнце и луна
Дают мне шанс; моя вина
Искупится; и как мудрец,
Натренируюсь наконец.
Пускай моя благая цель
Куда ненужнее, чем эль…
— Уже лучше, но все равно не верю.
Фини воспринял это как призыв к действию. Он встал, поставив ногу на потрескавшийся винил сиденья и прижав к груди правую руку. Он был похож на Вашингтона во время поездки по Делавэру. Но когда он начал читать неожиданно чистым голосом, все головы повернулись к нему. Стихи легли на ирландскую ритмику — отец Тесс начинал говорить точно так же, когда расправлялся с половиной упаковки пива «Карлинг Блэк Лейбл».
…И в грязь я рухнул, как в любовь,
Был счастлив, ан проснулся вновь,
И неба утренняя дрожь
Открыла, что все сказки — ложь;
Вокруг был тот же старый мир,
И тот же я, и полон дыр
Карман; к добру иль не к добру,
Но нужно продолжать игру.
Он поклонился и сел на место. Таким Тесс его еще никогда не видела. Редакторы, которых он терроризировал, разодрали бы его на части, распознай они меланхоличного поэта под маской бирюка.
— Как ты умудрился столько выучить наизусть?
— «Ирландия, сошедшая с ума, меня низвергла в стихотворство».
[3]
— Это Оден, на смерть Йейтса.
— Бинго! — Фини пожал ей руку.
Появилась Уитни с огромным сандвичем, набитым ломтиками холодного мяса, сыра, латуком и специями.
— О, здорово, у нас тут конвенция специалистов по классической английской литературе. Как вам понравится, если я начну трещать по-японски — это была моя профилирующая дисциплина?
Она сняла верхнюю часть сандвича и начала вылавливать длинными пальцами начинку, слизывая майонез со своего французского маникюра.
— Уитни, это вульгарно, — одернул ее Фини.
— Я что, оскорбляю кого-то здесь, у Спайка? Сандвичи только так и можно есть. Хлеб — это просто буфер, то, что встает между тобой и мясом. Что-то вроде предисловия и сносок. На самом деле, без него вполне можно обойтись. Это ничто. Это nada.
— Ничего, — повторила Тесс. — Nada.
— Nada, nada, nada — пробубнил Фини и расхохотался. — Вот старик, вот шельмец…
Тесс поняла, что он уже сильно пьян.
— Хемингуэй, — сказала Уитни. — «Там, где светло и чисто». Я тоже так умею, видите.
Тесс вскочила с места, схватила со стола ключи от машины Фини и бросила их Спайку.
— Слушай, пусть кто-нибудь отвезет их домой, когда они тут закончат, ладно?
Она повернулась к удивленным собутыльникам:
