Еще грустнее ей стало в феврале 1925 года, когда ее любимый пес и собака Кена, жившая с ней в то время, погибли от чумки за сутки.
«Не знаю, кого из них я любила больше, потому что Салли оставалась все лето со мной, пока Кена не было. Наверное, больше всего мне будет недоставать Питера – он всегда был с нами, и в офисе и везде… мы даже не догадались, что это чумка, худший ее вид, который заканчивается пневмонией. Питер заразился ею и умер в мучениях с тяжелым дыханием в четыре утра сегодня… и Салли в тех же мучениях в пять вечера. Так что сами понимаете, я в сильном потрясении».
На этот раз Хью и Флоренс не захотели слушать никаких отговорок. Она по состоянию здоровья совершенно не может провести в Багдаде еще одно лето. Гертруда была вынуждена согласиться, но не согласился король. «Фейсал, когда я сказала, что собираюсь на следующее лето домой, ответил довольно резко: “Не говорите о поездке домой – ваш дом здесь. Можете сказать, что едете повидать отца”».
В сопровождении Мари Гертруда прибыла в Лондон 17 июля. Как писала Флоренс, ее падчерица была «в состоянии сильного нервного переутомления… истощена умственно и физически». Врачи, которых к ней пригласили, сэр Томас Паркинсон и доктор Томас Боди, пришли к тому же выводу: ей нужна интенсивная забота и нельзя возвращаться в иракский климат. Старая подруга по Оксфорду Джанет Кортни пришла в ужас, увидев, как исхудала и поседела Гертруда по сравнению с портретом, сделанным Джоном Сингером Сарджентом в ее приезд два года назад.
Как только Гертруда поправилась настолько, что стала снова активной, ее очень заинтересовали младшие члены семьи, в особенности девятнадцатилетняя Полин, дочь Молли. Полин Тревельян через много лет вспоминала, что Гертруда всегда мерзла и носила весь день манто из чернобурки, даже в помещении летом, и на Слоун-стрит, и в Раунтоне: «Она стояла спиной к огню, курила турецкую сигарету в длинном мундштуке и говорила… о людях прошлого и настоящего, об истории, письмах, архитектуре, своих путешествиях, археологии, нашей семье – и как она предана всему, что есть дома, а больше всего – своему отцу».
Хрупкая, но горящая своим неиссякаемым энтузиазмом, Гертруда увлекла Полин в Британский музей объяснять историю ассирийской экспозиции, потом в музей Виктории и Альберта смотреть работы Констебла, зажигала племянницу собственной страстностью. Она заехала к Стэнли и пригласила недавно овдовевшую кузину Сильвию Хенли поехать с ней обратно в Ирак, потом навестила Черчиллей в Чартвелле. Когда Джанет Кортни приехала как-то на Слоун-стрит пообедать с Беллами, Гертруда спросила, чем ей заниматься, если она останется в Англии. Джанет через несколько дней написала письмо, что ее подруга могла бы баллотироваться в парламент. Гертруда ответила:
Дорогая моя и любимая Дженни!
Нет, боюсь, никогда ты не увидишь меня в палате. У меня непобедимое отвращение к политике такого рода… Я не могу заниматься достаточно широкой областью, и мое природное желание – возвратиться на комфортабельное для меня поприще археологии и истории… Я думаю, что наверняка должна вернуться обратно на эту зиму, хотя про себя очень сомневаюсь, не станет ли она последней.
До свидания, дорогая моя…»
Имела ли она в виду последнюю зиму в Ираке – или вообще?
Примерно в это время Хью и Флоренс сказали ей то, что Гертруда боялась услышать: по финансовым причинам приходится закрыть Раунтон и переехать в маленький, хотя и красивый, домик в имении Беллов. В аббатстве Маунт-Грейс отреставрированный домик аббата стоял среди развалин старого аббатства и монастыря, глядя элегантным фасадом на невзрачный йоркширский пейзаж, но комнат в нем было не много. Понимание, что особняк Филиппа Уэбба, символ великой империи Беллов, скоро уйдет, а с ним и все вообще, наполняло эти дни ощущением безжалостности судьбы.
Незадолго до окончания ее визита Хью предложил дать в автомобильном клубе обед в честь Фейсала, который оказался в это время в Лондоне для лечения. В список приглашенных включили и Корнуоллиса, который был особенно внимателен. Он побывал в номере 95 на Слоун-стрит и проводил ее в Йоркшир с вокзала Кинг-Кросс на следующий день после этого обеда.
Гертруда уехала из Лондона в компании Сильвии и Мари, провожали ее преданные друзья, в том числе сэр Перси, Домнул и Фейсал. Обоим родителям она при отъезде направила нежные письма. Флоренс заметила: «После этого последнего визита Гертруды в Англию у нас у всех было чувство, что никогда она не радовалась так сильно нашему обществу, никогда не была так тронута и восхищена всем своим йоркширским окружением».
Глубокая любовь к отцу, которую Флоренс называла основой существования Гертруды, всегда ставила этих двоих чуть поодаль от Флоренс, хотя та запретила себе ревновать или становиться между ними любым образом. На этот раз Гертруда нашла Хью в страданиях и тревоге по поводу неудач семейного дела. Если доктора и сказали ей конфиденциально, что интенсивное курение наконец сделало свое дело и ей остаются считаные месяцы, она могла и не поделиться этим знанием с отцом.
С другой стороны, между Гертрудой и ее мачехой в эти последние недели в Раунтоне определенно произошло что-то значительное, и связь между ними стала теснее, чем когда бы то ни было раньше. Может, Гертруда, обнаружив, что теперь ей нужны те самые поддержка и привязанность, которые она раньше, пожимая плечами, отвергала, смогла сказать Флоренс то, что не сообщила отцу. Флоренс, с тем стойким восприятием истин жизни и смерти, что свойственно опытной матери и бабушке, приняла бы откровение Гертруды спокойно и мужественно и, вероятно, поддержала бы заговор молчания – держать Хью в неведении. Они много раз разговаривали, и это изменившаяся Гертруда, снова собирающаяся в Ирак, писала Флоренс про «последнее лето» – возможно, не в одном смысле.
«Дорогая мама!
Мне так приятно думать, что тебе нравилось, когда я приходила по утрам в библиотеку [в Раунтоне], хотя я тебе ужасно мешала. Ты знаешь, такое чувство, будто я тебя раньше по-настоящему и не узнала за все эти годы. Наверное, из-за этого общего кризиса, через который мы проходим, и из-за моего огромного восхищения твоей храбростью и мудростью. Как бы там ни было, но я уверена, что никогда тебя еще так не любила, хотя любила очень сильно, и я благодарна тебе за то, что мы были вместе с тобой в это последнее лето и что для нас обеих оно было незабываемым».
В феврале 1926 года, заразившись тифом по дороге домой из Южной Африки, умер брат Гертруды Хьюго – сокрушительный удар для семьи, от которого, в частности, Флоренс вряд ли полностью оправилась. В трогательном письме Гертруды чувствуется не дающая ей покоя собственная грустная мысль. Во времена великих несчастий или опасностей она почти невольно взывала к Богу; во всех остальных случаях ее прагматический интеллект оставлял ее лицом к лицу с неуступчивым мирозданием. Флоренс, быть может, больше времени думала над этим письмом, чем Хью.
«Дорогие мои папа и мама!
Пишу вам с очень тяжелым сердцем. Так ужасно думать обо всем, через что вы прошли… у меня все мысли о Хьюго, но главное среди них то, что у него была полная жизнь. Идеальный брак, радующие дети и потом, наконец, его последняя встреча с вами… Не знаю, были бы мы счастливее тоже, если бы думали, что нам суждено еще снова встретиться. Никогда не могла себя в этом уговорить, даже когда теряла самых дорогих мне людей. Дух без тела был бы так же странен, как тело без духа. Ощущается за ним прекрасный разум, но не тот образ человека, который мы знаем, – какие-то мелочи, жесты, улыбка, выражение этого разума. Но что толку гадать или думать, когда просто не можешь поверить в невероятное. Просто не можешь».
