Вернувшись позже в свой шатер возле вади Муса, Гертруда обнаружила на земле «на удивление много длинных черных слизняков», но тем не менее спала хорошо. От Петры она свернула снова на север к Мертвому морю и в этот вечер поставила шатер возле цыганского табора. С цыганами она разделила их ужин из творога, который ели пальцами, и чашки кофе, передаваемой по кругу. Наступила темнота, взошел месяц, и началась музыка. Гертруда писала Хью:
«…Мигал костер из колючих веток, угасал и разгорался снова, высвечивая круг сидящих мужчин, черные и белые их плащи заворачивались вокруг них, и женщина танцевала в середине. Она будто сошла с египетской фрески. Длинное красное платье, завязанное вокруг талии темно-синей материей и распахивающееся внизу, открывающее еще более красную нижнюю юбку. Вокруг головы другая темно-синяя лента, туго завязана, концы спадают на спину, подбородок укрыт белой материей, охватывающей уши и падающей складками до талии, а на нижней губе – индиговая татуировка! Ноги в красных кожаных туфлях едва движутся, но все тело танцует, и красный платок в руке летает вокруг головы, и руки всплескивают перед бесстрастным лицом. Мужчины играют на барабане и диссонирующих дудках и поют монотонную песню, хлопая в ладоши, а она постепенно приближается и приближается ко мне, извиваясь изящным телом, и наконец опускается на колени на кучу хвороста возле моих ног, тело все танцует, а руки покачиваются и вертятся вокруг маскоподобного лица… Дорогой мой отец, как это было прекрасно! Мне только мешало чувство, что это намного лучше, чем я заслуживаю».
Погода вдруг переменилась, стало отчаянно жарко. Лицо у Гертруды горело, и когда она въехала обратно в долину, оказалось, что прекрасные цветы, замеченные на пути туда, засохли и превратились в сено.
Это был конец ее первой экспедиции. Она проехала 135 миль за восемнадцать дней и выучила еще один урок: как следует кутаться от солнца. В последующих путешествиях в Сирийской пустыне она одевалась в традиционную белую ткань, куфию, завязанную на шляпе и обмотанную вокруг нижней части лица, и тонкую синюю вуаль с отверстиями, чтобы видеть. Белая полотняная раздвоенная юбка отчасти покрывалась большим мужским плащом джинсового хлопка, с глубокими карманами. Таким образом вполне эффективно, хотя и ненамеренно, Гертруда переоделась мужчиной.
Розены обещали Гертруде недельную экспедицию на север в Босру на край друзских гор – римский город с замком и триумфальными арками. Но к апрелю она уже ездила по пустыне несколько раз по нескольку недель, и этот план стал казаться ей слишком пресным. Когда Розены вернулись в Иерусалим, Гертруда сказала, что собирается в горы познакомиться с единоверцами Мухаммада, друзами, а возможно, пройти в Сирийскую пустыню до самой Пальмиры, миль двести. Реакция ее друзей, какой бы она ни была, не описывается. Свирепые друзы – замкнутая мусульманская секта у турок считалась опасной и в общем-то подрывной. Наверняка у Розенов были нехорошие предчувствия по поводу того, что женщине не стоит там разъезжать в одиночку.
Путешествие начиналось комфортно – два повара, Мухаммад и еще два погонщика мулов, пять мулов со снаряжением. В дневниках, которые Гертруда писала у себя в шатре почти каждый вечер, она отмечала проезжаемые археологические развалины и лагеря всех племен: аббад, бени-хасан, адван, хаварни и аназех. Среди массы информации редко попадаются забавные события, но она записывает, как какой-то мальчишка украл у нее хлыст. Она за ним погналась, надрала ему уши и отобрала краденое.
В Босре она ходила по городу способом, обычным для многих арабских деревень – по крышам, – и начала утомительные переговоры с мудиром – местным арабским чиновником – о продолжении своей поездки. Стандартная процедура требовала запросить разрешения на въезд на территорию друзов, но Гертруда знала, что вряд ли его получит. Поэтому она сделала вид, что ее целью является Салхад, на северо-востоке, куда она направляется осмотреть руины. Она не первая среди путешественников по пустыне, использующих археологию как предлог для поездки, предпринятой по совершенно иной причине, но это в первый раз она им воспользовалась. К этому времени Гертруда знала арабский достаточно, чтобы владеть официальными оборотами и изысканной вежливостью этого языка, и начинала говорить на двух уровнях: на местном говоре и на более литературном диалекте. Для родителей она описывает сцену в лицах: «Куда я изволю направляться?
– В Дамаск.
– Благословен Господь! Туда есть прекрасная дорога к западу, с красивыми развалинами.
– Да будет угодно Господу, чтобы я их увидела! Но сперва я хочу взглянуть на Салхад.
– Салхад! Там ничего нет, и дорога очень опасна. Это невозможно.
– Это необходимо.
– Из Дамаска пришла телеграмма, обязующая меня сказать, что мутессариф беспокоится о безопасности вашей милости. (Это была неправда).
– Англичанки ничего не боятся. (Это тоже неправда)». Следующая беседа, с начальником гарнизона города, прошла так же неудачно – отчасти потому, что он был одет по-домашнему и во время беседы его брил денщик. Ресницы у него были красиво зачернены, сухо замечает Гертруда, но в остальном его туалет был незавершен.
Мудир ей не понравился, и еще сильнее не понравился, когда ночью явился к ее шатру. Она поспешно задула свечу и велела повару сказать, что уже спит. Подслушивая разговор, она услышала, как пришедший сообщил, что никуда она без разрешения не поедет. Всегда, когда Гертруде грозили ограничениями, она действовала быстро. В два часа ночи она свернула лагерь, дрожа в летней одежде, и к рассвету была уже далеко на севере за Салхадом, куда, как она понимала, мудир вполне мог бы погнаться за ней.
Гертруда была первой женщиной, путешествующей в одиночку по этой территории. Даже ее команда тревожилась по поводу того, что может случиться. Но удача ей сопутствовала, и идиллия с Джебел-Друз продолжалась. При первом же появлении в друзской деревне в тени горы Кулейб ее тепло встретили и выказывали ей доброту и уважение:
«Женщины набирали воду в глиняные кувшины… и у воды стоял красивейший юноша лет 19 или 20. Я спешилась, чтобы напоить лошадь. Юноша подошел ко мне, взял за руки и поцеловал в обе щеки, к моему большому удивлению. Подошли еще несколько, обменялись со мной рукопожатиями. Глаза у них были огромные, ресницы черненные кохлем у женщин и у мужчин. Они темноволосы, брови у них прямые, и держатся они прямо, лица у них внимательные, приветливые и разумные, что необычайно привлекательно».
В сопровождении этого юноши, Насреддина, Гертруда проехала в деревню Арех, отмеченную у нее в путеводителе как родина верховного шейха друзов. В Арехе ее приветствовали мужчины, зацепляясь с ней мизинцами, и ввели ее в дом, где усадили на подушки и угостили кофе. «Ощущение уюта, безопасности и уверенности от общества людей, говорящих прямо, было восхитительнее, чем я могу передать», – пишет она родителям.
Гертруда теперь знала, что вежливость требует попросить возможности выразить свое почтение вождю, Яхья-Бегу, и она, спросив, может ли с ним увидеться, сделала следующий правильный шаг в сложном этикете пустыни, согласно которому гость зарабатывает себе защиту племени. Старый воин, первый из вождей племени, с которыми ей предстояло познакомиться, только что вышел после пяти лет заключения в турецкой тюрьме. Фигура это была замечательная: «Наилучшее воплощение типа гран-сеньор, крупный мужчина (лет 40 или 50), очень красивый и с весьма изысканными манерами. Он – король, и очень хороший, хотя королевство его невелико».
