Гертруда не скрыла от него, как несчастна, и Дик попытался ее утешить. «Дорогая, пусть это письмо говорит с тобой и передаст тебе мою любовь и поцелуй, будто я дитя или ты дитя». В том, что касалось любви, она была новичком. Наверное, она допустила ошибки, слишком рано открыв свои чувства и побуждая его оставить жену. Дик же в своей манере, обиняками, старался объяснить связь между этими стремлениями и фрустрацией наложенного на себя целомудрия. По доброте своего сердца и несколько неуклюже он пытался сказать Гертруде, что не следует стыдиться этих эмоций. «Вчера вечером меня остановила бедная девушка – все та же старая история. Я дал ей денег и отправил домой… Столько людей на самом деле похожи на меня или на того, кем я был когда-то, и я им сочувствую… Те желания тела, что правильны и естественны, что зачастую не больше, чем любой обычный голод, – они могут быть огненной колесницей разума, и уже тем одним они велики…»
Потом последовало предупреждение: «Джудит хорошо тебя знает, и, всегда ранее видя твои письма, сочтет очень странным, если вдруг от нее их станут скрывать, а в путешествиях наша жизнь будет идти совсем рядом». Гертруда пришла в неистовство. Нужны ли ему ее письма? Она это проверит. И она перестала писать, а Дик клюнул на наживку. Заверения пришли сразу же – к концу августа. «Пустой день, дорогая. Есть искушение спросить: я сказал лишнее? Или дело в том, что ты подумала, что время прошло? Или слишком занята? Ладно, все это в сторону. В цепях, в которых мы живем – в которых живу я, – мудро и правильно будет носить их легко». Она усугубила свою маленькую победу вопросом: как именно лучше к нему адресоваться в письмах в Албанию. Он ответил:
«Конечно, называй меня Диком, а я тебя буду Гертрудой. Это ничего, многие так друг друга называют. Моя жена не читает мои письма, как правило, но так как она часто сама тебе пишет, мы всегда показывали твои письма друг другу – но как же мне будет их недоставать!.. Есть еще одно, что следует делать: сегодня я уничтожу твои письма. Не передать, как не хочется, но так будет правильно. Человек смертен или что там еще, а письма эти ни для кого, кроме меня».
Гертруда чувствовала, что ничего не могло бы быть хуже. Это было прощание, и за ним пришло еще одно: «…если не смогу тебе писать, я всегда буду думать о том, как ты мне все рассказывала в своей комнате в Раунтоне. Неуловимая книжка ускользает, но наши руки встречаются на ее обложке». Она поняла, что «неуловимая книжка» всегда была иносказанием для секса. «…А ты останешься все той же умной и блестящей женщиной, не боящейся ничего, что может удивить, у которой всегда есть работа и жизнь во всей ее полноте. А я всегда буду твоим другом».
Гертруда оказалась на перепутье. В возрасте, когда разум подсказывает, что пора оставить надежду выйти замуж и завести детей, она встретила такого мужчину, которого всегда искала, – такого, что не стушевался бы рядом с ее собственными достижениями, которого она могла бы с гордостью сравнить с могущественными отцом и дедом. Имея меньшую, чем у большинства женщин, вероятность завести опрометчивый роман, Гертруда все равно была очень уязвима. Нонконформистка, разрушительница шаблонов, ощущающая, что она выше почти всех встреченных ею мужчин, и не стесняющаяся это показать, она так долго скрывалась за линиями обороны, что власть Дика над ней застала ее врасплох. До сих пор в печальные моменты она переживала лишь из-за отсутствия мужа и семьи, но никогда у нее не было ни малейшей горечи или ревности по отношению к детям Эльзы и Молли, которых она считала очаровательными. Валентайн Чирол однажды видел, когда Гертруда приезжала к нему в Уэльс, как целая стайка шумных ребятишек молча слушала ее истории, и серьезные, и смешные. А на дебюте ее двоюродной сестры Стэнли было примерно двадцать девочек, с которыми она энергично танцевала весь вечер.
При всей своей эрудиции Гертруда оставалась такой же, какой была в Оксфорде, когда однажды, решив, что день слишком жаркий, прыгнула в воду прямо в одежде. Она первой выбегала из-за стола, где дети уже в нетерпении ерзали и подпрыгивали, и наперегонки бежала с ними за битой и мячом, чтобы начать шумную игру с криками и спорами. В аббатстве Маунт-Грейс она организовала блестящий пикник для всех детей большой семьи, а в ее письмах то и дело попадается восхищение маленькими племянницами. «Вряд ли я в жизни видела кого-то более достойного обожания, чем дети Молл. Что Полина хорошенькая, это само собой, но она, по-моему, совершенно очаровательна».
А теперь последний шанс на счастье таял на глазах, пока Дик и Джудит собирали чемоданы в Албанию. Обхватив руками болевшую голову, Гертруда поняла, что не может ни подвинуть роман вперед, ни общаться с Диком непосредственно. Казалось, ничто на свете уже не доставляет удовольствия, и ей стало все равно, жить или умереть. Не в первый раз судьба отказала ей в желаемом, да и не последний, а ведь Гертруда была богатой наследницей, которая мало что в жизни не могла получить. Редко ей приходилось слышать «нет», но рок заставлял ее встречаться с этим словом именно тогда, когда труднее всего казалось с ним смириться.
С тем же мужеством, что характеризовало ее всю жизнь, она решила раз и навсегда соскочить с этих качелей надежды и отчаяния. Гертруда не являлась викторианской моралисткой – слишком для этого она была умна, – но понимала, что нарушает правила, а эти правила – на стороне брачных обетов. Но она покажет Дику, что ее любовь к нему не может быть уменьшена ни временем, ни расстоянием. Чтобы избавиться от душевной муки, она пустится в какое-нибудь опасное для жизни предприятие и посвятит ему. Она вернется в пустыню и пройдет маршрутом, где до нее путешественники погибали. Дик говорил, что любит ее произведения. Хорошо, она напишет для него книгу об испытаниях и победах каждого дня и станет посылать частями из каждого промежуточного пункта. Книга будет относиться только к путешествию. Это ему, в Албании, где он наверняка не очень ладит с Джудит, будет напоминать, что она ради него рискует жизнью – возможно, уже даже погибла, и он ее никогда не увидит. Она выберет путь его дяди, вдруг подумала Гертруда, оживляясь, и пойдет трудной дорогой среди воюющих племен в Хаиль – предприятие, где другие не выживали.
Гертруда выехала на восток через полтора месяца после отъезда семьи Даути-Уайли. Перед этим она послала Дику пачку своих книг и обзорных статей. Он ответил:
«Мне нравится, как ты пишешь, – ты человек очень умный и обаятельный, и ты в своей пустыне… Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо до твоего выхода. Если да, милая, то в нем я тебе желаю удачи и успеха, как можно больше безопасности и разумного комфорта (последние два пункта твоя суровая душа склонна презирать)… Доброго тебе пути, отыскивай замки, будь здорова – и оставайся моим другом.
P.S. Что до procés verbaux – тут главное подключать коллег и самому отходить в сторону».
Письмо было прохладным и намекало ей, что писать надо Джудит, а не ему. Гертруда подобралась, чтобы перетерпеть эту боль. Книга, решила она, сама по себе станет любовным письмом. Подобно Шахерезаде, она завоюет его внимание и любовь гипнозом своих рассказов и самой силой своего предприятия.
В Лондоне Дик намеревался положить этим отношениям конец, но не пробыл еще и месяца в Албании, как снова начал писать Гертруде каждые несколько дней. Может, он попытался вложить в свой брак больше усилий, но результата не получил. Может, когда Гертруда была далеко, его меньше волновала наблюдательность Джудит. Может, после ужина, когда Джудит уже легла спать, после целого дня хитрых переговоров о границах с сербами, албанцами и черногорцами, Дик садился с графинчиком портвейна и давал волю чувствам, весь день бывшим под замком. В одном письме он это даже признавал, вспоминая случай в Раунтоне, когда она удержала его на расстоянии вытянутой руки: «Это было правильно… и трезвая часть моей личности не сожалеет, а вот пьяная ее часть сожалеет и вспоминает, пока не заснет». Так или иначе, а в переписке теперь чувствуется новое тепло.
