Дик писал в ответ: «Может быть, это какой тонкий дух предзнания, что не дал нам соединиться в Лондоне? Риск для тебя слишком велик – для твоего тела, для твоего душевного покоя и гордости…»
Гертруда ответила, что была готова «платить по этому счету», какой бы высокой ни оказалась цена – беременность, позор, социальный остракизм. Сейчас она думала, что ребенок, и без того не худшее из последствий, мог бы стать лучшим подарком:
«И положим, что случилось бы то, чего ты боялся, чего я боялась наполовину – наверное, ты помнишь. Если бы это сейчас со мной было – то, чего ты боялся, – я бы славила Господа и ничего не опасалась. Не только величайший мой дар для тебя – дар даже больший, чем любовь, – но и для меня, божественный залог свершения, созданный в экстазе, переданная в огне жизнь, чтобы лелеять ее и почитать и жить ради нее, с тем же жаром, с каким почитала и лелеяла ее создателя».
Ее письма рождались в часы страданий и сожалений, с обещаниями, что никогда больше она не будет сдерживаться. «Если бы я отдала больше, если бы я обняла тебя крепче, притянула к себе увереннее? Я оглядываюсь и злюсь на собственную нерешительность… У меня было несколько звездных часов, я готова была умереть ради них и была бы счастлива. Но ты – ты не получил того, что хотел».
Для Гертруды, как бы она ни была бесстрашна, секс стал последним барьером. Ее не следует судить слишком сурово – она и так казнилась из-за этой нерешительности каждый день своей оставшейся жизни. Она по-настоящему хорошо знала Дика с этих счастливых дней в Лондоне весной 1912 года. В следующие три года вопреки ускоряющемуся темпу их переписки она провела с ним только считаные дни. Время от времени они снова встречались в людном насыщенном событиями мире, протягивали друг другу руки – и их растаскивало в стороны. Гертруда и Дик в каком-то смысле были похожи на многие пары военных лет, поженившиеся в начале войны, расставшиеся, когда мужчину забрали на фронт, а потом встретившиеся через годы как муж и жена – и почти чужие люди. Им бы узнать друг друга, пока они были молоды, среди родных и друзей, и медленно двигаться к близости, что неизбежно привело бы к постели, но такое постепенное развитие редко случалось в бурной неразберихе пятнадцатого года. Их бросило друг к другу на миг, они едва успели узнать друг друга снова за эти четыре ночи в Лондоне, а потом он уехал, оставив ее еще более влюбленной и еще более тоскующей.
Гертруда не верила, что ее страдания можно усугубить, но они усилились вдесятеро. То, что она написала ему, было ультиматумом:
«Не могу спать. Не могу спать. Час ночи. Ты, ты, ты, ты стоишь между мной и любым отдыхом… нет мне отдыха не в твоих объятиях. Жизнь, назвал ты меня, жизнь и огонь. Я пылаю, и я сгораю… Дик, так жить невозможно. Когда все закончится, ты должен взять то, что твое. Перед всем миром заявить на меня права и взять меня на веки веков. Ненавижу действовать украдкой – но если открыто прийти к тебе – что я могу сделать и остаться жить – то что я потеряю? Все это ничего для меня не стоит, я дышу, мыслю, двигаюсь в тебе. Ты можешь ли это сделать, осмелишься ли? Когда все это кончится, когда ты сделаешь свою работу, рискнешь ли ты этим для меня? Потому что или так, или никак. Жить без тебя я не могу.
Те, кто меня любят, поддержат меня, если я так поступлю, – я их знаю. Но не в другом случае. Не обман, ложь, изворотливость и наконец разоблачение, как оно и будет… Если ты думаешь о чести, это и будет честь, а наоборот – бесчестье. Если ты думаешь о верности, то это она и есть – верность любви… Потому что я высоко держу голову и не пойду другими путями, быть может, мы в конце концов сможем пожениться. Я не рассчитываю на это, но для меня это было бы лучше, намного лучше… Но не прогляди огонь бивака, который горит в этом письме, – ясное, чистое пламя, питаемое моей жизнью. Ты думаешь, я могла скрыть этот сияющий через полмира огнь? Или разделить тебя с другой? Если погибнешь – подожди меня. Я не боюсь этого перехода, я приду к тебе».
Дик ей ответил, когда они были вместе, что Джудит угрожала самоубийством с помощью «ампул морфина», которые в госпитале доступны. Он не решился объяснить жене насчет Галлиполи – что это может значить, но от Гертруды у него таких тайн не было. Дик верил, что она останется спокойной и неунывающей. А теперь – несомненно, к собственному ужасу – прочел, что она подумывает о том же выходе. В апреле 1915 года она писала:
«Я совершенно спокойна насчет огня и шрапнели, под которые ты идешь. Что уведет тебя, уведет и меня тебя искать. Если только есть там, за краем, поиски и находки, я тебя найду. Если там ничто, как подсказывает мне здравый смысл, – ну, значит, там ничто… жизнь от этого отшатывается, но я не боюсь. Жизнь закончится, как же сможет гореть огонь? Но я смела – и ты это знаешь, – насколько вообще может быть смел человек.
Дик, пиши мне. Что я услышу?.. Я надеюсь, я верю, ты обо мне подумаешь: дашь мне возможность стоять прямо и говорить, что я никогда не ходила кривыми путями. А потом они простят меня и тебя – все, чье прощение для нас будет важно…. Но это ты должен был так сказать, должен говорить это прямо сейчас, ты, а не я. И я этого никогда не повторю».
Бедный Даути-Уайли, застрявший между обезумевшей женой и готовой идти за ним на тот свет возлюбленной! Из Галлиполи он отвечал Гертруде так:
«Милая, не делай того, о чем говорила: мне страшно даже думать об этом. Вот почему я рассказал тебе о жене: насколько ты выше этого – не делай ничего столь недостойного такой свободной и храброй души. Человек должен пройти свой путь до конца. Когда я просился на этот корабль, моя радость была наполовину придушена тем, что ты сказала, – я даже не могу повторить и говорить об этом… Не делай этого. Время ничего не значит, мы снова соединимся, но ускорять его бег недостойно никого из нас».
И снова Дик напоминает Гертруде о ее прежнем убеждении, что смерть завершает все: «Что до того, что говорила ты о каком-то будущем в далеких краях, – это мечты, женщина моей мечты. Мы должны идти своим путем, а такое небесное безумие – для богов и поэтов, а не для нас, разве что в прекрасных снах». В его письмах появилась некоторая отстраненность. В конце концов, время предложить себя для Гертруды миновало. Дик отлично знал, что предстоящая битва – практически самоубийство, и у него было о чем подумать.
В архивах Имперского музея войны хранится последнее письмо Дика Даути-Уайли. Написанное не жене и не возлюбленной, оно дает ключ к разгадке нерешительности в его отношениях с Гертрудой. Оно написано матери Джудит, миссис Х. Х. Коу – «Жан» – в Лландисале, Уэльс. Датировано письмо 20 апреля 1915 года, за шесть дней до гибели Дика в Галлиполи, и отправлено из штаб-квартиры Средиземноморского экспедиционного корпуса. Письмо осторожное и сдержанное. В нем Дик выражает заботу о своей жене и тревогу о состоянии ее ума.
«Дорогая моя Жан!
Лайли [Джудит] запрещает мне вам писать… я хотел сказать, в каком состоянии она была, когда я видел ее во Франции, в мой приезд и в мой отъезд. Она вся жила в своей работе и, я думаю, занималась ею слишком много, как всегда была склонна, но, в общем, чувствовала себя хорошо. Это славная работа и очень хорошо сделанная, среди многих трудностей всевозможного рода. Сестринский состав ее мне понравился, и я о нем высокого мнения, как и о двух ее английских врачах. Французский доктор мне понравился меньше, но он переменился.
