Пожалуй, только старухе Равке он доверял полностью. Брезговал, кривился, раздражался, когда она появлялась рядом с ним на людях, но наедине он был с ней мягок и даже бережен. Он, безжалостный убийца, вдруг представлял, что Равке когда-нибудь уйдет, и тогда начинало болеть и давить в груди, как же он без нее будет, без няньки, что кормила его молоком своим тринадцать лет в голодные годы одиночества. Когда Младший вернулся с той злополучной охоты, где погиб Зед, глазами швырял он молнии в приближенных, никому не давал подойти, сказать, спросить, посочувствовать. Завидев невдалеке старуху Равке, напряженную как дикая кошка, готовую, если понадобится, защитить своего детеныша, разразился страшными ругательствами в ее непроницаемое лицо с опущенными долу глазами. Но спустя какое-то время бежал в отчаянии к тому самому озеру Гульде, упал на курган, где захоронен был его отец, еще молодой тогда царь, издевательски убитый вождем вандалов. Убитый не в битве, а позорно, взятый в плен, на потеху гостям приведенный на пиршество в знак победы и заколотый в спину уродливым подростком, сыном вождя, слюнявым мерзким горбуном.
Тогда Зед, обняв младшего брата, сидел, спрятавшись в стогу сена, поджидая момента, чтобы украсть коня и бежать. Когда привели отца и поставили перед пирующими на колени, Зед бережно закрыл ладонью глаза Младшему. Затем они отвязали одну из лошадей и верхом под свист и крики умчались из Аргидавы. Вслед за ними понеслись всадники. Летели дротики и стрелы. Зед усадил Младшего верхом на коня впереди себя, прикрыв собой его спину.
Они долго скитались по степи. Голодали, мерзли, мокли. Пока их не нашла бежавшая из Аргидавы вслед за ними Равке. Зед всю жизнь заботился о брате. Всегда заботился о Младшем. Он всю жизнь прикрывал его собой – и не важно, что теперь они сражались каждый на своем коне, Зед всегда прикрывал брата сзади, с тыла, и его Малыш привык чувствовать спиной живое тепло. Как тогда, в детстве, на чужом коне. Теперь его спине всегда будет холодно. До конца дней он будет чувствовать опасность. В любой битве, в любую жару, в любом месте. Зеда больше нет.
На кургане сидела старая нянька Равке. Ненастье кинулся ей в колени и зарыдал. Ведьма бормотала что-то свое, невразумительное, но важное, успокаивающее, оправдательное.
В покои незаметно и бесшумно проникла нянька.
– Ты звал, царь, – прошептала Равке.
– Нет! – огрызнулся. – Уйди!
– Ты звал! – твердо возразила нянька.
Равке, не подчинившись, смело подошла, неся с собой запах пыли, солнечного жара, сырой, гниющей кожи то ли человека, то ли зверя, взяла из рук Младшего перстень, выдохнула удивленно и, закинув голову, зашлась счастливым смехом.
Изнутри кольцо обвивала надпись: «Θέτις» («Тетис»). Семейная легенда гласила, что сей перстень подарила одной из греческих прапрапрабабок Либитины сама морская богиня Фетида, мать Ахиллеса. Фетида. По-гречески – Тетис. Камень, что венчал перстень, был черен, невзрачен, будто оплавлен адским огнем и остужен солеными морскими водами. В нем и была вся ценность. И вряд ли кто-то знал, что это за перстень, что это за надпись, что это за камень. Равке ведала и потому рухнула в ноги мальчику своему и лицом, и губами прильнула к стопам его.
Глава двадцать вторая
Профессор Тищенко
Тищенко умер внезапно в одночасье. Не проснулся. Лекцию читал, с коллегами на кафедре шутил, ждал гостей из-за рубежа, готовился к докладу какому-то очень важному, подробностей никто не знал, но так был счастлив – сиял! И вдруг утром известие: известный ученый, историк, археолог, исследователь крепости Аргидава, профессор Тищенко скоропостижно умер. Вообще, там история подозрительная была: перевернуто все в доме было, вроде Тищенко что-то вечером искал. Или кто-то искал, кого Тищенко беспрепятственно впустил. Стояли чашки на столе, чайник заварочный – Тищенко был мастером великим по завариванию чая, – печенье покупное, но хорошее, из дорогих. Тищенко ведь один жил. Ну, подозревали его, конечно. Но как-то от него эти подозрения отскакивали, очень был благороден он и, главное, не замечен ни в чем таком. Да, собственно, не обывателей всяких и сплетников это дело, и ничье дело. Только его. Абордажный венецианский меч с оскаленными крепкими волчьими зубами, принадлежавший Тищенко, наутро уже нашли в Сашкиной комнате. И никакие Сашкины клятвы и уверения не убеждали. И что Тищенко отдал Сашке меч на хранение и много чего другого отдал месяц назад в спешке – говорил, что на всякий случай, что так ему будет спокойней. И что меч вообще находился на шкафу, завернутый в несколько бархатных тряпок и упакован был в картон. И почему он вдруг оказался внизу, кто развернул его, кто переложил его под Сашкину кровать, Сашка не смог объяснить. Как-то быстро на него вышли, уже утром у Сашки был обыск. Он сам в это время с друзьями уехал на водопады, на какой-то бардовский фестиваль. Опрашивали всех, кто с Сашкой поехал. А ребята ничего толком сказать не могли – сидели всю ночь у костра, песни слушали, выпивали и пели под гитару. А Сашка и так всегда не очень заметный был, а ночью у костра то ли был он, то ли его не было, никто толком не помнил. Так случилось, что подозрение пало на него, якобы он с Тищенко был близок. Вхож в дом. До ночи мог сидеть в доме у профессора, даже засыпал временами в кресле. Тищенко его только пледом укрывал и продолжал работать. А когда профессор уезжал на симпозиумы или конференции, дом вообще оставлял на Сашку, доверял ему ключи. И мальчишка с удовольствием хозяйничал, поливал цветы, кормил редкого на то время ориентала кота Атиллу, злобного, недоверчивого, но преданно любившего почти по-человечески своего хозяина и Сашку.
Никто не говорил, каким образом и насколько Сашка был близок профессору, но все сверкали при этом глазами. А Сашка-старатель уже влюблен был тогда серьезно в девочку с их же кафедры, такую милую тихую умненькую красавицу. Она тоже была в ту ночь у костра, не могла не видеть Сашку. Тот глаз с нее не сводил, приятно ей было внимание лучшего студента, любимца профессора, но слабенькой она была, та девочка, влюбленность ее легкая в Сашку не могла преодолеть тяжесть и мерзость этих слухов, тем более Сашку посадили сначала под домашний арест, потом в камеру предварительного заключения, и она в те же дни уехала куда-то, даже не сдав последнего экзамена сессии, а потом родители ее поднапряглись, подсуетились, и она перевелась в другой вуз, в другой город, подальше от проблем.
Сашка просидел в кпз несколько суток, не спал, а когда однажды забылся, то во сне вдруг почудилось, что убийство Тищенко ему приснилось и все на самом деле хорошо, даже отчетливо увидел бумаги профессора с чертежами Аргидавы, с новыми яркими пометками под Тронным залом, и тут же всплыло над ним близко-близко лицо Корнеева, тот гаркнул что-то матерное. Сашка очнулся, дрожа от страха и омерзения.
Вот тогда из этого ада Сашку, разбитого, измученного, в слезах, почти теряющего сознание, и вытащил дядя.
Корнеев, кроме своей сомнительной принадлежности к науке и культуре, был изобретательный создатель различных легенд, а проще говоря, мастерски сочинял сплетни. Так что и эта сплетня об особых отношениях Сашки и Тищенко была неудивительна. Ее вполне мог придумать и озвучить именно Сашкин дядя. И на племянника давил: поминая Сашке мелкие детские шалости, интимные тайны, унижал его, смеялся отвратительным гулким, как из бочки, смехом, больше похожим на лай старой служебной тюремной овчарки. Словом, был великим мастером шантажа.
