Андрей вошел в калитку. По тропинке – мимо кустов смородины и крыжовника – к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.
Надавил кнопку звонка.
За дверью раздался треск, затем – голос:
– Сейчас!
Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.
– Вам кого? – спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.
– Я к Анне Владимировне.
– А ее нет.
Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.
– Ну, пройдите, – вздохнула та. – Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?
– Да, – соврал Андрей, переступая порог.
– Так может – передать что? Оставляйте смело – я мама ее.
– Нет, – Островцев замялся. – Мне бы лично…
Здесь было царство запахов – приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.
Он опустился на лавку в углу – грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе – букет полевых цветов.
Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.
– Чаю не хотите?
– Нет, спасибо.
– Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.
Андрей кивнул.
– Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?
Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.
– Я на станции Родинка живу.
– О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, – на лице женщины мелькнуло сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. – Рано, наверно, встаете?
– В пять.
– Ах-ах, – всплеснула руками женщина.
Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.
– А вы бы сняли комнату поближе.
– Дорого.
Андрею стало скучно.
– Да, дороговизна.
Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.
«Идет», – мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе: придется ломать комедию перед матерью Анюты.
– Идет Анна Владимировна? – спросил он.
– Не, соседка в магазин.
Андрей поднялся с лавки.
– Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.
– А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих самых байкеров смотреть.
Андрей встрепенулся.
– С жильцом?
– С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.
За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели мотоциклы и слышались крики.
Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно стремящиеся к бегу.
Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом, некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом съедет с фундамента и поползет вниз.
У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что выбросил бутылку из-под лимонада, – можно было бы наполнить.
«С жильцом? С жильцом! И ведь – ни гу-гу! „Живу с мамой“!».
Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти ненавидит и Анюту, и ее ребенка.
Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.
Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».
В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на пригорке сгрудился палаточный лагерь.
Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в толпе Анюты, направился к реке.
И тут же увидел ее, – розовую, сисястую, хохочущую.
Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, – мощный торс, горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.
Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.
«Шлюха ебаная! Потаскуха! С чуркой спуталась!»
Островцев и не подозревал, что способен на такую злость, тем более из-за Анюты. Эта злость была сильнее его и искала выхода.
Андрей остановился.
Убить Анюту, утопить, чтоб захлебнулась грязной водой, проклятая тварь!
Но не сделав и десятка шагов в обратном направлении, Островцев понял: возможная история, с убийством, со скандалом, не для него, потому что он – трус. Просто трус.
Безжалостный в своей простоте вывод ошеломил Андрея. Он покачнулся, и если бы не подвернувшийся ствол дерева, полетел бы с обрыва в реку. Сухие рыдания сотрясли его грудь. Прислонившись к плакучей иве, Островцев плакал из-за женщины, которую никогда не любил.
Неподалеку ревели мотоциклы, визжали купающиеся девицы, пьяно горланили байкеры.
Бомбила остановил «волгу» у железнодорожной платформы в Обнинске. Повернул к Андрею загорелое лицо.
Островцев полез в карман плаща. Так. Банка пива. Денег нет.
Бомбила нахмурился.
– Секунду, – сказал Андрей.
Поставил на колени портфель, расстегнул. Повернулся спиной к водителю.
– Держи.
Бомбила вытаращился на протянутую купюру.
– Сдачи нет.
– Не надо сдачи.
Островцев вылез из машины. Горят фонари, вокруг маршруток и автобусов – вечерняя суета. Свистя, проследовал экспресс на Калугу.
Андрей открыл пиво, хлебнул. Третья банка за вечер… Он постоял, глядя, как мечутся у фонаря мотыльки, и вернулся к припаркованной «волге», в которой шумело радио.
– Слушай.
Бомбила крутанул регулятор звука.
– Да?
– Есть тут ночной клуб?
– Есть.
– Вези.
Островцев уселся рядом с водителем, пиво из банки выплеснулось на пол.
CRAZY HORSE – точно великан накарябал красными чернилами. Перед входом – искусственные пальмы, освещенные зелеными фонарями.
