Не было видно и реки, хотя мы ехали не меньше часа. Вместо нее показалось кладбище – покосившиеся кресты, потрескавшиеся памятники. Стало понятно, собаки сбились с дороги. Марина попыталась развернуть упряжку, но усталые псы не послушались; брели, проваливаясь в снег, останавливаясь, оборачиваясь, подвывая, точно приглашая нас: «Впрягитесь и попробуйте!». С их языков капала слюна.
Марина положила палку на дно саней и повернулась ко мне.
– Заблудились, Андрей! Кажется, мы уже за пределами РВК.
Я промолчал: что тут скажешь?
За пределами Района Второго Кольца не было развалин. Вернее, дома с пустыми глазницами окон, с трещинами на каменных телах – это, конечно, тоже развалины, но все же не кучи кирпича, как в Пустоши. Это место напоминало Калугу, только дома здесь были гораздо выше. «Жилые массивы» – пришло на ум. Да, когда-то в этих громадинах кипела жизнь. Каждое окошко светилось в ночи желтым пятном.
Ветер завывал, громыхал железом на крышах, стонал, как раненый путник. Марина прижалась ко мне, я обнял ее, чувствуя под толстой курткой биение сердца, склонил голову, вдыхая запах меховой шапки. Две Теплые Птицы в снежной пустыне… Я смежил веки.
…Сначала это были мельтешащие разноцветные пятна, а потом я увидел зеленую поляну с веселыми вкраплениями синих, желтых, красных цветов. В теплом воздухе порхали бабочки, с деловитым жужжанием мимо проносились шмели.
– Марина, – позвал я, даже здесь не представляя себя без нее.
Она поднималась ко мне по пригорку, ведя за руку зеленоглазого белобрысого мальчугана с россыпью веснушек на вздернутом носике. Кто это? Мой сын… Неужели это мой сын? Залаяли собаки… Почему лают собаки, откуда здесь собаки?
– Эй!
Лица… Два мужских и женское… Но где бабочки, где мой сын?
Встряхнув головой, я окончательно пришел в себя.
– Эй, вы кто такие? – услышал голос женщины: ее черные глаза настороженно смотрели из-под надвинутой на лоб шапки. Одета в короткую грязную шубу, джинсы и сапоги на высоких каблуках. Как только ходит в таких по сугробам? Лицо серое, осунувшееся, с красным шрамом на лбу, напоминающим букву «Ц». Я бросил взгляд на ее спутников. Первый – толстяк невысокого роста со складками кожи под подбородком, одетый в треснувшее под мышками пальто; второй, – высокий, худющий, зябко кутающийся в кожаный плащ и весь такой… заостренный: острый нос, острый подбородок, остро поблескивающие глаза. И, самое главное, на лбах и у того, и у другого точно такой же, как у женщины, шрам.
Собаки захлебывались лаем. Я посмотрел на Марину – она как будто не была напугана. На всякий случай, я сунул руку в карман, где лежал пистолет.
– Мы из Пустоши, – сказала Марина, вылезая из саней. – Заблудились.
– Из Пустоши? – присвистнул толстяк. – Далеко же вас занесло.
– Где мы?
– В самом центре РТК.
– Центр Третьего кольца? – изумилась Марина. – Не может быть!
Ее возглас остался без внимания.
– Вас повезло, что вы встретили нас, – сказала женщина, переминаясь с ноги на ногу. – В такую бурю немудрено попасть в Черемушки, или, того хуже, в Битцу.
– А что там, в Черемушках и Битце? – подал я голос.
– Когда узнаешь, будет поздно, – сверкнув глазами, произнесла женщина. – Там бесчинствует банда мародеров Шевченко.
Я взглянул на Марину. Та кивнула и сказала:
– Шевченко уже не в Битце, он подвизался в РВК.
– Вот как? – равнодушно сказала Серая. Помолчала.
– Меня зовут Серая. Это – мои братья. Брат…
– Брат Устин, – встрял толстяк и, смутившись, покраснел.
– И брат Ярослав.
Длинный едва заметно склонил голову.
– Что это значит, – братья? – спросил я.
– Мы братья по вере, – взгляд Серой стал жестким. – Мы – цоисты.
Вот значит, почему у них на лбах буква «ц»!
– Цоисты? – удивилась Марина. – Не слыхала…
– Очень жаль. Если бы все стали цоистами, под солнцем воцарился бы Он.
– Кто – он?
– Бог, разумеется.
– Пора, сестра, – кашлянул длинный, поглядывая на небо.
– Да, – кивнула Серая и обратилась к нам. – Я предлагаю переждать бурю у нас. Будьте гостями детей великого Цоя.
– Цой – жив, – отозвались Устин с Ярославом, молитвенно сложив на груди руки.
Марина незаметно дернула меня за рукав. Я посмотрел на нее, ничего не понимая.
– Итак, вы принимаете приглашение?
– Можно мы обсудим это… наедине? – не очень уверенно спросила Марина.
Серая пожала плечами.
– Пожалуйста. Но недолго. Буря.
Цоисты отошли в сторону и принялись что-то горячо обговаривать между собой.
– Андрей, давай не пойдем, – зашептала Марина. Губы у нее припухли от мороза, лицо раскраснелось.
– Почему? Мы замерзли, заблудились, в такую бурю нам не добраться до Пустоши…
– Все это так… Но…
– Что «но»?
– Мне не нравятся эти люди.
– Марина, – я взял ее за руку. – Ничего не бойся. Это просто сумасшедшие, они безобидны. В конце концов, ты со мной!
Девушка слабо улыбнулась.
– Хорошо, Андрей.
– Эй, – окликнул я цоистов. – Мы идем с вами.
6. Спокойная ночь
Дом стоял в уключине переулка, такой же мертвый, как и окружавшие его каменные собратья. Когда Серая вошла под арку и махнула рукой: «Сюда», я, ведущий за ошейник вожака упряжки, подумал: не зря ли не послушал Марину? В конце концов, в Джунглях приходилось переживать и не такие бури, как—либо перекантовались бы… Но, взглянув на свою женщину, едва бредущую по снегу, отогнал от себя эту мысль. Одно дело – Джунгли, где, кажется, от деревьев исходит тепло, и совсем другое – этот город, этот обмороженный каменный гроб.
– Пришли, – произнесла Серая.
Вход в парадное был достаточно широк, чтобы упряжка вместе с санями протиснулась туда. Но усталые псы отказывались подниматься по обледенелым бетонным ступенькам.
– Мы поможем, – с готовностью вызвался толстяк Устин. – Так, Ярослав?
Длинный молча вцепился в задник саней. Я дернул за упряжь, вожак, не привыкший еще к своей новой роли, заскулил, напрягая мускулы.
– Толкайте!
Устин и Ярослав поднапряглись, и сани въехали по ступенькам на площадку.
Стены парадного украшали разноцветные надписи, рисунки. Чаще других встречались кричаще-броское «Цой жив!», а так же портрет длинноволосого юноши с горделиво выпяченной нижней губой. Одна бетонная лестница вела наверх, туда, где слышалось завывание ветра в пустых комнатах, другая – вниз. Вдоль лестницы, ведущей наверх, были установлены металлические перила, к которым я и привязал собак. Впрочем, псы и не помышляли о побеге. Оказавшись под защитой от бури, они дружно улеглись на пол и поглядывали на нас, высунув розовые языки.
