Я вспоминаю: через несколько лет, когда Эйтан уже был моим мужем, я спросила его, почему, собственно, он пошел с ней, и он сказал:
— Из-за ее машины, Рута. Ты видела, какая у нее была машина?
— Я не обратила внимания, — сказала я.
— Старый «мини-купер», — сказал он. — Женщина, у которой такая машина, и сама должна быть чем-то особенным. И мне захотелось покрутиться — и на ней, и на ее машине.
— Покрутиться на ней? Ах ты, мерзкий тип!
И на стоянке — обратите внимание, Варда, учитесь! — она открыла дверь с его стороны и держала ее открытой, как мужчина открывает для женщины, и Эйтан это уловил и тут же вошел в роль. Сжал ноги, приподнял двумя пальцами воображаемое платье и уселся, как садятся женщины, и я поняла, какой праздник предстоит и ему, и ей.
Она захлопнула дверь, как охотник за попавшей в клетку добычей, обошла свой необыкновенный «мини-купер» — просто старый драндулет, если вы спросите мое мнение, — села на место водителя, включила двигатель и поехала — и все знали, куда и зачем. И только когда они уже исчезли из виду и люди начали шептаться, лишь тогда стало понятно, какая тишина царила там, пока она его забирала и уходила.
— А что Далия сказала на все это?
— Если это то, что вас беспокоит, Варда, и если вам важнее всего это знать, то в тот вечер она не сказала ничего. Она завелась только после того, как пришла в себя. «Она испортила мне свадьбу, она перетянула на себя все одеяло, все внимание — и это в мой вечер, на моей свадьбе! Вот так она относится ко мне всю жизнь, с тех пор, как я была еще маленькой…» Она не простила матери по сей день, и «по сей день» означает — и после того, как Эллис уже умерла. Вы наверняка знаете таких женщин, они всю жизнь продолжают жаловаться на свою мать. Что она мне сделала! Чего только она мне не делала! В три года она заставляла меня, в десять лет она сказала мне, в четырнадцать лет она не разрешила мне… Пора повзрослеть, девочки! Вы уже большие. Это уже ваши жизни. Возьмите ответственность на себя. Наша с Довиком мать была хуже. Она бросила нас, когда мы были детьми, оставила нас у своего тестя и уехала в Америку — так что, разве я хнычу по этому поводу? Ничего подобного. Напротив, я вижу в этом только положительное: у тебя мать была дерьмо? так научись от нее, какой не надо быть.
Ладно, прервемся. Я много чего могу сказать о своей матери, и насчет Далии у меня тоже слов предостаточно. Но как раз не кто иной, как Эйтан в один прекрасный день, когда я особенно сильно завелась насчет Далии, попросил меня прекратить. Он сказал: «Это некрасиво, а помочь это тебе все равно не поможет». И он прав. Трудно расти дочерью такой матери, как Эллис, — блестящей, отшлифованной посланницы классической Европы на нашем ублюдочном Ближнем Востоке.
— А что вы почувствовали, когда Эйтан поехал с ней?
— Я уже сказала вам — я немного ревновала. Вернее, сказала себе, что те чувства, которые я сейчас испытываю, принято называть ревностью. Но мой мозг, тот, что под диафрагмой, продолжал извлекать уроки и сообщать мне свои выводы. Я сказала себе: не страшно, Эйтан или как тебя там зовут, я хотя и младшая сестра Довика и во мне сейчас еще ничего такого нет, но я удачная, и я становлюсь все лучше, и у меня есть время и терпение. В конце концов ты все равно будешь мой, а до тех пор я могу и подождать. Тем временем она «освежит тебя яблоками», как сказано в Песни песней, и научит тебя всему, от чего мне потом будет хорошо.
И в результате вышло так, что первые серьезные слова в истории наших с Эйтаном отношений я сказала себе, а не ему. Он, сидя в этом дурацком «мини-купере», от которого пришел в такой бешеный восторг, ничего не слышал, и не почувствовал, и не ответил, но мне, когда я сказала ему все это в душе, — мне стало тепло во всем теле. Слава Богу, у меня уже тогда был тот идиотский характер, который меня хранит всю жизнь. Я сказала себе: успокойся, Рута, подожди, чему быть, того не миновать, — и я действительно ждала, и спустя годы, когда он уже был мой, за несколько дней до свадьбы, когда я уже была беременна Нетой и эта первая беременность уже усладила все мое тело, точно конфета во чреве она мне была, я потребовала, чтобы он рассказал мне наконец, что произошло после того, как они сбежали со свадьбы.
Он спросил, действительно ли я хочу услышать, и мы оба рассмеялись, потому что тот Эйтан, который был моим первым мужем, принадлежал к разряду этаких ретроактивных ревнивцев. Такие люди не мучаются из-за того, что, может быть, происходит, и не переживают из-за того, что, может быть, произойдет, но злятся на то, что уже произошло в прошлом. У него пробуждали ревность даже те мужчины, которые шли мне навстречу по улице, когда я шла в детский сад.
— Очень хочу, — сказала я.
— О’кей, мы были, зе ту оф ас, полтора месяца подряд, олл дэй вместе, две голые в одной кровати. Это ее выражение.
Теперь настала моя очередь злиться, потому что до этого я думала, что выражение «зе ту оф ас две голые в одной кровати» — он придумал для нас и только мы «две» говорили это друг другу, я и он, одна о другой. И вдруг выясняется, что это вообще не его выдумка. Однако Бог с ним, я сдержалась, потому что это было не единственное хорошее, чему он научился у нее.
Полтора месяца он был там, и она почти не давала ему выйти. Не только из ее квартиры, но и из нее самой, буквально. Держала, охватив его руками и ногами, а когда они начинали чувствовать голод, говорила: «Давай поползем в кухню, не разделяясь, я покажу тебе как».
Короче, она кормила его тем, что он любил, и точно также, как несколько лет спустя я читала ему стихи, она ставила ему пластинки, всякие там «Реквиемы», и «Стабат Матер», и Россини, и Гассе, и Форе
[66]
.
— Я даже египетскую и турецкую музыку у нее слушал, — рассказывал он мне.
— Вот и Рамона у Сола Беллоу развлекала этим Герцога, — сказала я
[67]
.
Он, разумеется, не понял, о чем я говорю, ну и что? Я вижу, вы тоже. И еще она научила его, что и как пить, и это благодаря ей я пью не только лимончелло нашего Довика, но люблю и пиммс, и джин с тоником, иногда даже джин «Хендрикс» — в точности, как она. Кто бы мог подумать: внучка дедушки Зеева — и кир
[68]
за обедом, кальвадос перед сном! Не волнуйтесь. Я не пьянею. Просто отключаю в голове несколько синапсов, и это хорошо.
Теперь я вижу, Варда, что вы понемногу начинаете понимать, кто же в результате выиграл от всей этой истории. Я. Рута. Очень приятно. Всем покупателям и друзьям он варил в тех «пойке», которые у него стояли под шелковицей, а мне подавал в кровать деликатесы, которым его научила мать его невестки. Ведь в этой «пойке» весь смысл сводится к тому, что все, что в нее бросишь, даже сетку из раковины, считается вкусным. Эйтан сам мне сказал: «Пойке — это просто походное устройство для переработки отходов». Это они так острят в питомниках и теплицах. Так вот, варево из «пойке» у нас ели друзья и покупатели, а мне он подносил еду, которую она подносила ему: вечернюю, где первым блюдом были он и я, и ночную, где он и я были на закуску. Ему самому она позволяла готовить только одно — утреннюю яичницу, потому что Эйтан умеет готовить дивные глазуньи с мягким желтком и слегка подгоревшим белком. Он всегда готовил мне и себе две такие в одной сковородке и всегда давал мне более удачный глаз — тот, что он называл «глаз, который видит». Потому что всегда, Варда, и это правило существует в истории кухни и в истории человечества, а может быть, и в вашей истории еврейских поселений в Палестине тоже, — всегда, когда вы делаете две глазуньи в одной сковороде, одна обязательно получается лучше другой, и ее вы даете «той, что дорога тебе», как сказано в Книге Есфири.
