Я смотрела. Я видела. Я слышала. Я запоминала каждую деталь. Дедушка Зеев обнял Эйтана, с силой прижал его к себе и сказал: «Теперь все в порядке, Эйтан. Да?» И потом: «Сейчас уже лучше, правда?» И Эйтан вдруг ответил. Заговорил. Произнес: «Да» — слабое и короткое.
Я не сказала ничего, но вспомнила мою классную руководительницу в третьем классе, которая спрашивала нас каждое утро: «Приготовили уроки?» Мы хором отвечали: «Да». А она говорила: «Это было очень жалкое „да“!» Я очень любила эту учительницу, ее звали Батия, и мне очень нравится это ее выражение: «Очень жалкое „да“». Долгие годы я тоже пользовалась им в своем классе, пока не поняла, что большинство моих учеников уже не понимает, что тут значит «жалкое», и думает, что это от слова «жалостливое».
Глава двадцать третья
— Несколько дней спустя я записала в тетрадке: «И вдруг воцарилась тишина. Шум воды в душе стал единственным звуком — в ушах, во дворе, в поселке, во всем мире. И она поняла, что сотни мужчин, и женщин, и мальчиков, и девочек, пришедших на похороны Неты и на его поминовение, вдруг замолчали. Что все они стоят и прислушиваются — из-за заборов и стен. Никто не подходил близко, но все уши насторожились, все рты умолкли, и все сердца слышали и понимали».
Голые и обнявшиеся, стояли эти двое под струей воды. Мой дедушка поддерживал, мой супруг опирался на него, и губы у обоих двигались, а голосов не было слышно.
Но я знаю, что они говорили.
Дедушка Зеев спросил:
— Ты стоишь, Эйтан? Хорошо стоишь?
И Эйтан сказал:
— Да. Я стою.
Дедушка Зеев сказал:
— Я должен сейчас присесть, так я тебя оставлю. Не упади.
И Эйтан сказал:
— Не беспокойся. Когда ты со мной, я не упаду.
Дедушка Зеев сказал:
— Оставил. Сейчас я уже не держу тебя. Стой.
И Эйтан сказал:
— Я стою. Но оставайся здесь, возле меня.
Дедушка Зеев подтянут табуретку поближе, и снова сел возле Эйтана, и опять похлопал его по бедру, и Эйтан снова поднял одну ногу, а потом другую, и снова так же послушно и так же закрыв глаза, выражая этим свое полное доверие, и его вялая рука лежала на плече дедушки Зеева, не держась, только слегка прикасаясь. А дедушка Зеев намыливал и мыл его — сначала ступню и бедро левой ноги, потом ступню и бедро правой ноги. Намыливал, мыл, а потом похлопывал, давая очередной сигнал повернуться.
Я видела, как член Эйтана качается почти рядом с дедушкиным лицом, чуть ли не касаясь его, и как дедушка Зеев старательно помыл и его, и тогда я вдруг поняла, что все кончено. Больше мы никогда не будем принимать душ вдвоем, Эйтан и я, и этот его член навсегда останется таким вот вялым и беспомощным, и я никогда уже не смогу заставить его кончить в той же душевой, стоя рядом с намыленными руками и стиснув губы, чтобы из них не вырвался один из тех стонов, что бывают «до», или смех, который бывает «после» (потому что мы не раз делали «это» и в те часы, когда по дорожкам рассадника ходили покупатели).
Дедушка Зеев мыл его под коленями, и между ног, и между ягодицами, и между пальцами ног, как моют маленького мальчика, и Эйтан отвечал на каждое похлопывание, поднимая и опуская, когда требовалось, и поворачиваясь в ту и другую сторону, когда нужно. Потом дедушка Зеев поднялся с табуретки и продолжил мыть его наверху — грудь, и плечи, и спину, и поднял ему одну руку за другой, чтобы намылить и сполоснуть подмышки, а в конце еще слегка похлопал по затылку, чтобы он сел на табуретку для основательного мытья головы. Ну и за ушами тоже, как полагается.
Вот и все. Он смыл с него весь шампунь и мыло, и Эйтан остался сидеть, сгорбленный и равнодушный, под стекающей водой, а дедушка Зеев кончил намыливать и ополаскивать себя, закрыл краны, вытер Эйтана и одел его в чистую рабочую одежду, которую я принесла, и все это в том же порядке, с той же четкостью и с теми же указующими похлопываниями — подними, надень, натяни, повернись, давай. А потом, наконец, вытерся сам, оделся и протянул мне руку.
— Повязку, пожалуйста, — сказал он мне. — Дай мне повязку. Мы выходим.
Чистые и одетые, они вышли из душевой. Народ расступился. Дедушка Зеев пересек его посуху
[93]
, отвел Эйтана к навесу и сказал ему:
— Видишь все эти мешки — с компостом, со смесью для цветочных горшков и с удобрением для грядок? Их нужно перенести на другую сторону. Сделай это сейчас, Эйтан, пожалуйста.
Вот и все. Так оно началось. Каждый такой мешок весил за тридцать килограммов, и там были сотни мешков, и их совсем не нужно было никуда переносить. Но Эйтан сделал то, что дедушка велел ему сделать, и мы все увидели: вот он опускается на колени, вот он охватывает, поднимает, несет, укладывает в новую огромную кучу.
Наутро, окончив, он пришел к дедушке Зеву и сказал:
— Я кончил.
Он шел с трудом, его колени не разгибались от напряжения, все тело дрожало от усталости. Но дедушка Зеев сказал ему:
— Прекрасно. А сейчас вон те камни для мощения двора. Перенеси их отсюда туда и снова разложи в том же порядке. — Знаете ли вы, что такое камни для мощения? Это каменные плиты для тротуаров и площадок во дворе или в огороде. Тяжеленные камни — каждый весит два-три десятка килограммов, иногда даже больше. — Перенеси их на правую сторону стоянки, где наши покупатели оставляют свои машины, и уложи по пять в высоту, — сказал дедушка Зеев, и Эйтан начал переносить эти камни. Он опять становился на колени, охватывал, поднимал, нес, снова становился на колени, укладывал и возвращался.
Никто из приходивших к нам в траурную неделю ни разу не подошел к нему, даже те, кого они называли «армейскими друзьями». А приходили многие. Сидели, разговаривали, молчали, порой плакали. Поминки — это ведь еще и некое событие, случай для встречи, мы уже говорили об этом раньше. Люди, которые не виделись много лет, встречаются снова и, несмотря на траур и скорбь, беседуют также о будничных делах, спорят и даже смеются. Поминки дедушки Зеева, двенадцать лет спустя, тоже были такими. Довик даже сказал тогда: «Хорошо, что он умер. Если бы он сидел сейчас с нами, ему бы не понравилось то, что здесь происходит». Но на поминках Неты этого не было. Разговаривали, рассказывали, но смеяться не смеялись. Когда шестилетний мальчик погибает по вине своего отца, тут не до смеха. И когда этот отец не говорит никому ни слова, а только появляется раз в несколько часов и в очередной раз докладывает старому хозяину: «Я кончил», и в очередной раз спрашивает у него: «Что делать теперь?» — это тоже не смешно. Парень, который вел половину дел нашего питомника, и притягивал покупателей, как огонь мотыльков, и помнил на память каждую мелочь, от кнопки до цветка, от лейки до мотыги, от удобрений до капельных шлангов, этот парень теперь молчит, да знай перетаскивает камни и переносит мешки, как вьючное животное.
