– Я знаю немного…
Она задумалась ненадолго и рассказала, стараясь ничего не упустить и не повторяться, как пропали приборы, как она оказалась втянута в эту историю и как нашла два прибора в черном закутке. Она рассказала даже о том, как они с Люсей ездили к дому Пахомова и видели там компьютерщика Магулова. Рассказывать было неловко, но она все-таки решилась. Если Нонну убили, важна может быть каждая мелочь. Рассказала, как Люся разговаривала с сестрой погибшего парня.
Они помолчали. Он уже забыл, как легко молчать с Леной.
– Я должен тебе кое-что отдать. Нонна завещала тебе вот это.
Он полез в буфет, достал оттуда деревянную шкатулку, открыл крышку, и Лена ахнула. В шкатулке лежали три броши, усыпанные бриллиантами, рубинами и изумрудами, и кольцо с крупным бриллиантом. Тяжелые старинные украшения, уместные разве что для дворянского собрания.
– Это еще не все. Остальное потом соберу.
– Красота какая! Ты мне их раньше никогда не показывал.
– Это прабабкины. Как мы ни бедствовали, как ни голодали, а их не продали. Бери.
Вчера в старой родительской квартире он, сам не зная зачем, выдвигал ящики буфетов, открывал шкафы, как будто это могло помочь ему отомстить за сестру, и наткнулся на завещание. Нонна оставляла все свои украшения Лене.
– Фантастика…
Лена поочередно доставала брошки и как будто взвешивала их на ладони.
– Фантастика! – Она закрыла крышку и протянула ему шкатулку. – Это невозможно, Дима.
– Не дури, – устало сказал он, – не обижай Нонну, это ее воля. И это тоже возьми, на всякий случай. – Он протянул ей копию завещания.
Лена понимала, что взять драгоценности не может. И никогда не посмеет их надеть. Но, посмотрев на уставшее, измученное, постаревшее Димино лицо, промолчала.
Дмитрий Михайлович знал, как не понравится Ире распоряжение золовки. Очень не понравится. Он только не представлял, на какие шаги может толкнуть ее воля покойной. На какие угодно. Копия завещания должна быть у Лены. На всякий случай.
– И больше ничего не хочу слышать, – предупредил он. – Давай выпьем лучше.
Они опять помолчали, и он опять подумал, как легко молчать с Леной.
– Сестра нашей прабабушки служила фельдшерицей в небольшом уездном городке и имела несчастье влюбиться в самого настоящего немецкого барона, то ли он был каким-то управляющим, то ли еще кем. А жениться барон на ней не мог по той простой и уважительной причине, что уже был женат, хотя, как гласит семейное предание, любили они друг друга сильно. Потом барону пришлось вернуться назад на родину, а несчастная девушка с младенцем на руках приехала к сестре и в скором времени умерла. Это ее брошки и кольцо тоже.
– А ребенок? – замерла Лена, сжимая шкатулку.
– Ребенка ее сестра с мужем усыновили. У них было пятеро детей, включая приемного племянника. А остались только мы с Нонной. – Он помолчал немного. – Теперь вот остался я один.
– Почему все умерли, Дима?
– Кто в лагерях погиб, кого на войне убили… Тяжелое время было.
– А картины ваши кто писал?
Она с детства помнила полотна в тяжелых рамах, висевшие в городской квартире Лучинских.
– Картины писала бабушкина сестра. Старшая. Тоже Лизавета, вроде тетки твоей. Тут тоже своя история. Приехала молодая девушка в Москву поступать в художественное училище. И поступила. А остановилась она у своей дальней родственницы, которая была замужем за неким товарищем, служившим в каком-то комиссариате. Товарищ этот, не желая делиться законной жилплощадью с бедной племянницей, возьми и скажи в училище, что отец новоявленной студентки служил в белой гвардии. Тот действительно служил, только недолго. И приказали девушке покинуть столицу в двадцать четыре часа. Но она не покинула. Устроилась на какой-то завод, получила место в общежитии. Потом окончила бухгалтерские курсы, замуж вышла, муж на войне погиб. Так всю жизнь бухгалтером и проработала. А картины изумительные, верно?
– Верно, – подтвердила Лена.
Картины были хороши. Пейзажи. Цветы, деревья. Скромная среднерусская красота. Только смотреть на них хотелось не отрываясь, и когда-то она надолго замирала около каждой.
– Товарища этого, который бабку мою двоюродную из дома выжил, через несколько месяцев посадили. И выпустили только после смерти Сталина. Странно, что он вообще жив остался. Приехал товарищ к жене, родственники его встретили, так он первое, что сделал, – бухнулся перед преданной им девушкой на колени: Лиза, прости. Она простила, добрая душа, жене этого репрессированного помогала, хоть сами впроголодь жили. Тогда ведь, знаешь как, жене репрессированного на работу устроиться почти невозможно было. Страшное время…
Дмитрий Михайлович разглядывал сидевшую напротив на маленькой скамеечке Лену. Она очень похудела, отметил он. Ей нелегко пришлось. Неожиданно он вспомнил то, что старался не вспоминать.
Когда Лена окончила школу, он повел ее в ресторан. Она казалась тогда себе совсем взрослой, они ужинали на веранде ресторана в Сокольниках, он даже взял бутылку алиготе и ей тоже наливал, совсем немного. Потом гуляли по старому парку, сидели на лавочке под высокими деревьями, слушали соловьев и разговаривали. В том году соловьев было много, и они не замолкали. К вечеру похолодало, и он накинул на нее пиджак, усмехнувшись про себя, что выглядит это довольно глупо. Как в кино. А потом он неожиданно обнаружил, что они уже давно не разговаривают и ему нестерпимо хочется обнять девочку, смотревшую на него с испугом и восхищением. Обнять так, как обнимают женщин. Он знал, что ей хочется этого, что она ждет этого и боится. Он не обнял Лену и потом еще долго стыдился этого неожиданного для него и совсем ненужного желания. Он тогда заговорил о чем-то, встал, они еще погуляли по парку, и он проводил ее домой.
На следующий день Лена поехала в институт подавать документы.
Тогда он так и не признался себе, что видит в ней женщину и эта женщина интересует его больше всего на свете. И сейчас, глядя на давно повзрослевшую Лену, он опять видел в ней женщину, и ему опять показалось, что она для него важнее всех других на свете.
Ему нестерпимо захотелось удержать ее, обнять, целовать волосы, объяснить, что все в их жизни сложилось неправильно и все еще можно и нужно исправить.
– Однако засиделись мы с тобой, – Дмитрий Михайлович посмотрел на часы, – друг твой совсем заждался. Иди, Леночка, поздно уже.
Она с сожалением поднялась и замялась в дверях:
– Дима, отчего умерла Нонна?
Он дернулся почти незаметно, но она заметила.
– Не знаю. Заключения еще нет. Свидетельства о смерти.
Они редко виделись в последние годы и почти не разговаривали. Почему же она видит его насквозь, как прежде?
Она видела, что он – знает: Нонну убили.
