— А так. Раз попал в проводники — так вроде б уже и не офицер. Проводник — и все тут.
— Но ведь вы сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведшколу отказались. В группы входить не желаете.
— Каждый делает то, на что способен, — отвел взгляд Радчук. — И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун. И проводник.
— Резонно. Понял вас, поручик. Рейд покажет. Свободны.
35
Прежде, чем предложить Шкуро сесть, Скорцени с высоты своего роста придирчиво осмотрел его взглядом артиллерийского фельдфебеля, пытающегося выяснить, способен ли новобранец если не донести снаряд до орудия, ТО по крайней мере оторвать его от земли:
Открытое широкоскулое лицо пятидесятилетнего генерала могло служить пособием по изучению пагубных последствий смешивания европейской и азиатской рас. Ярко выраженные славянские черты его с азиатским коварством подгримировывались очертаниями предков-степняков; потускневшие, глубоко посаженные глаза отливали зеленовато-малиновыми оттенками яда, щедро накапанного в наперстки белого таврийского вина. Запавший, прикрытый небольшими седоватыми усиками рот с презрительно тонкими губами лишь оттенял его массивный своенравный Подбородок. Непомерно широкие золотые погоны покоились на таких же широких, но уже заметно обвисших Плечах. Это придавало бы генералу воинственности, если бы Не черное казачье одеяние с какими-то золотистыми вставочками на груди. В глазах привыкшего к строгости немецких мундиров эсэсовца оно делало его похожим на пастора.
— Ваше появление в кубанских частях под черным знаменем, на котором вышита голова волка, производит неизгладимое впечатление, генерал, — гортанно чеканил Скорцени каждое свое слово, указав Шкуро на стул и тоже усаживаясь. — У казаков, прошедших Гражданскую войну, вы пользуетесь огромной популярностью. Правда; этого нельзя сказать о белогвардейской молодежи, взявшейся за оружие уже здесь, в эмиграции. Она воспринимает весь этот волчий антураж несколько скептически.
Гауптштурмфюрер импровизировал, используя материал, почерпнутый из досье. Это был обычный прием следователя: поразить, ошарашить человека, словно могильным камнем, привалить его всепоглощающим: «Нам известно о вас все! Известно больше, чем можете предполагать, чем знаете вы сами».
— Когда эта молодежь пройдется под моим знаменем по станицам Дона и аулам Северного Кавказа, она поймет, кто такой атаман Шкуро, — расправил плечи генерал, выкладывая на стол полусжатые жилистые кулаки.
— Но для этого вам нужно возродить свою знаменитую «волчью сотню», подвиги которой воспевались не только среди казаков, но и во всей Добрармии. Кстати, генерал, как сложилась судьба командира этой сотни есаула… есаула?..
— Колкова?
— Вот-вот.
— Даже вы о нем знаете? Еще бы. Кол-ков… — величественно повел головой Шкуро. — Погиб, судьба его сабельная. Погиб есаул Колков. Отзвенели шашками сотни других моих хлопцев — есаулов, ротмистров, хорунжих, сотников…
— Но все же остались тысячи опытных воинов, генерал. — Без конца повторяя свое «генерал», Скорцени умышленно подражал фон Панвицу. По этой же причине он позволял себе не добавлять к обращению слово «господин». — Их много. Очень много. Германия, Франция, Югославия буквально наводнена бывшими казаками, белогвардейцами, добрармейцами, гетманцами, джигитами… Их великое множество, генерал. А солдаты для того и существуют, чтобы гибнуть, уступая место в строю другим. Не менее храбрым и жаждущим славы.
— Это вы правильно, господин гауптштурмфюрер, — Шкуро изъяснялся на таком вульгарном немецком, что Скорцени начал подозревать, что и на русском он изъясняется не менее вульгарно. — Мне бы только сколотить небольшой отряд и высадиться на Кавказ. А там атамана Шкуро знают в каждой станице. Весь Кавказ подниму против большевиков. Весь!
Скорцени умиленно посмотрел на генерала, осенив его при этом презрительно-скептической улыбкой.
— Вам не дали возможности добраться до Кавказа в сорок первом? Мешали создать кавалерийскую бригаду добровольцев в сорок втором? Это огромный недосмотр верховного командования рейха, генерал, огромный.
— Мне не довелось побывать там, это правда, — смущенно отвел взгляд Шкуро. — Но так сложились обстоятельства. К тому же поднимать восстание нужно сейчас, когда немцев… Когда, пардон, там уже нет ваших войск. Война — штука нехитрая. А восстание — это восстание. Многие воевали против вас не потому, что любят большевиков, а потому, что помнят прошлую германскую. И не желают оккупации, пардон.
— Ваши признания, генерал, меня не смущают, — методично постукивал карандашом по столу Скорцени. — Хотя глубоко убежден, что восстание против коммунистов своевременно всегда и в любой ситуации. Все зависит от того, как его организовать. Ваш коллега генерал Доманов
[28]
успел побывать на Северном Кавказе. Надеюсь, он сумел поделиться своим опытом?
— Который приобретал там вместе с войсками фюрера, пардон? — язвительно, хотя и в вежливой форме, поинтересовался Шкуро.
— Он заключается в том, что минуло время, когда по Северному Кавказу можно было пройтись, размахивая саблей и заманивая в свои отряды обещаниями земли и воли. Вы, генерал, вовремя поняли это. Поэтому и пришли ко мне с просьбой определить нескольких ваших казаков в особую разведывательно-диверсионную школу, действующую под попечительством СД.
— Вам известна моя просьба? Странно! — простодушно, а потому совершенно искренне удивился бывший атаман.
— Итак, вы хотите направить в эту школу двадцать добровольцев, которые составят костяк «черной сотни»? — продолжал пророчествовать Скорцени. Он вошел в роль. Его воздействие на простака-генерала было сейчас таковым, что любое молвенное им слово воспринималось генералом как собственное.
— Спасибо, гауптштурмфюрер. Я подберу двадцать. Они уже подобраны. Это казачьи сыны. За батьком Шкуро пойдут в огонь и воду.
— «Батьком»? — не понял Скорцени. — «Батько» — это вы? Это казачий чин?
— Чин, — уверенно ответил Шкуро. — Самый высокий в казачьей иерархии.
— Казачий фюрер? Понял. Послушайте, генерал, а да, по вашим прикидкам, Германия должна проиграть войну русским? — без всякого перехода резко спросил Скорцени. — Откровенно, откровенно, генерал.
