— Не так-то просто будет схватить его сейчас, — возразил Чолданов. — Судя по всему, он из местных, забайкальцев, края эти знает. А еще лучше знает, что с ним сделают энкавэдисты, если попадется им в руки и все раскроется.
— Верно, подъесаул, — одобрил ход его рассуждений Курбатов, уводя группу все дальше и дальше от железной дороги. — Теперь он такой же волк-одиночка, как и каждый из нас. По всей России, от кордона до кордона, мы будем доводить до волчьей люти и отпускать на волю таких вот, заматеревших.
52
В полночь Гольвег уже красовался в мундире офицера итальянской армии со знаками различия капитана пехоты; Согласно документам, он был офицером итальянской контрразведки. По легенде — тайным агентом, представителем самого маршала Бадольо. О чем он, конечно, мог лишь намекать в разговоре с офицерами, охранявшими дуче.
Единственное, что работало на его легенду, так это то, что на острове он должен появиться в обществе настоящего капитана итальянской контрразведки Сильвио Пореччи.
Правда, Сильвио уже был на сильном подозрении у своих коллег. В свое время он засветился как агент СД. Пока у власти находился Муссолини, с этим мирились: как-никак союзники. Но после прихода маршала Бадольо ситуация изменилась. До ареста дело пока не дошло. Но от каких-либо заданий и источников информации Пореччи уже отстранили.
Однако об этом знал пока очень узкий круг людей, которые вряд ли могли встретиться им на Санта-Маддалене. Ясное дело, если бы такое недоверие было проявлено агенту германской контрразведки, с ним уже давно было бы покончено. Но в Италии свои порядки. И цена их такова, как и цена всей итальянской контрразведки — самой безалаберной и бездарной в мире.
Переоделись они действительно еще в полночь. Но в последнюю минуту Пореччи вдруг засомневался: стоит ли выходить в море ночью? Не вызовет ли это подозрение? А главное, их может задержать любой из сторожевиков, курсирующих у берегов Санта-Маддалены.
Он оказался прав. Утром итальянский катер, на котором два капитана контрразведки направлялись к острову, действительно был задержан сторожевым катером итальянской пограничной службы. И это уже происходило утром. Документы офицеров, открыто переправлявшихся из Сардинии на Санта-Маддалену, никаких подозрений не Вызвали. Тем более что в последнее время Санта-Маддалена превратилась в настоящую Мекку для чинов полиции, контрразведчиков и тайных агентов. На сторожевике понятия не имели, чем вызвано такое внимание к некогда забытому островку. Но факт оставался фактом.
Еще через час Гольвег и Пореччи нашли приют в большом крестьянском доме, давнишней явке, хозяином которой оказался «темный агент» Сильвио. Один из тех «темных агентов», которые имеются у каждого уважающего себя разведчика и контрразведчика, — никому не известных, знающих только своего повелителя-вербовщика.
Таких агентов-осведомителей обычно держат для того, чтобы, посылая их на рискованные задания, приписывать добытые ими сведения себе. А главное, квартиры этих агентов должны были служить пристанищем на тот, самый крайний, случай, когда нужно скрываться не столько от врагов, сколько от коллег, от мстительной руки собственного шефа.
— Ты еще не забыл меня, Могильщик? — ошарашил Пореччи своим появлением островитянина.
— Вы?! — подслеповато щурился Могильщик. Он встретил их у ворот и приглашать в дом не спешил. — В самом деле вы?!
Лицо Могильщика было воплощением смирения и кротости. Если бы не его цивильная одежонка, он вполне сошел бы за благочестивого монаха, решившего сменить сутану на пиджак, а молитвенник — на лопату садовника виллы «Вебер».
Садовник виллы — вот в чем была ценность этого агента. Сейчас его скромная должность звучала в устах Пореччи, как самый высокий титул.
— Слушай меня, садовник, ты расскажешь моему германскому другу все, что знаешь о новом постояльце виллы. О самой вилле. Ее охране и обслуживающем персонале.
— Понял, покровитель. Постоялец виллы — сам Бенито Муссолини, — угрюмо прохрипел Могильщик. — Этого достаточно?
Пореччи взглянул на Гольвега. Он предупреждал эсэсовца, что агент не из разговорчивых. Хотя, при всей своей внешней смиренности и почти написанной на лице придурковатости, иногда проявляет просто-таки чудеса смышлености.
— Как вам удалось установить это? — сурово поинтересовался Гольвег.
— Мне приходилось видеть его во время прогулки.
— Можно ошибиться. Двойник. Просто похожий человек. Кто-нибудь говорил вам, что на вилле живет «вождь нации»?
— Этого вождя нации я знаю с тех пор, когда ему и не снилось, что когда-нибудь станет вторым лицом, после короля.
— Так-так, — заволновался Гольвег. — Чего же мы стоим посреди двора? Поговорим более обстоятельно.
— Почему бы и не поговорить. Прошу в дом. И за стол.
Пореччи победно улыбнулся: акции Могильщика, а значит, и его собственные, резко повышались. Кто еще из итальянских агентов СД или абвера мог представить оберштурмфюреру человека, работающего на вилле и в лицо знающего Муссолини со времен совместных попоек?
Обстановка в доме была по-крестьянски примитивной и убогой. На всем лежала печать холостяцкой небрежности и несвежести. Прежде, чем сесть за незастеленный лоснящийся от жира стол, Гольвег брезгливо осмотрел его.
— Как же случилось, что вы оказались садовником именно этой виллы? — Гольвег знал: Пореччи сам только недавно выяснил, что, оказывается, в последние годы Могильщик работает на вилле, которой так заинтересовались даже в ставке фюрера.
— Пусть лучше Муссолини, этот задрипанный фюрер, объяснит, как он докатился до того, что его тайно содержат на чужой вилле, словно грязного мафиози, оказавшегося заложником враждебной «семьи». Что касается меня, то я работаю уже два года. Это мой кусок хлеба.
— Хорошо, поставим вопрос иначе. Муссолини приходилось видеть вас?
— Издали.
— Но если вы узнали его, почему бы не допустить, что и он узнал вас?
— Я не стал бы распивать с ним бутылку корсиканского даже в том случае, если бы пригласил меня. — То, о чем говорил Могильщик, никак не согласовывалось с его голосом — тихим, вкрадчивым, напоминающим голос священника, наставляющего заблудшего отрока. И прохладное сладкое вино, которое Могильщик подливал из старого кувшина с тонким горлышком, похожего на древнегреческую амфору, тоже казалось им вином причастия.
— То есть я должен понимать так, что дуче пока что не догадывается о вашем существовании?
— О моем существовании не догадывается уже даже Господь Бог. Ибо от меня, того, кто когда-то верховодил на улицах Рима, не осталось ровным счетом ничего: ни фамилии, ни документов, ни внешности.
Оберштурмфюрер метнул взгляд на Сильвио. Ни о каких таких превращениях Могильщика тот не говорил. Но Пореччи продолжал безмятежно смотреть куда-то в окно, считая, что он свое дело сделал.
