Настежь раскрытое окно приглашало, манило в душное помещение хоть немножечко, хоть самую чуточку ночной прохлады. Вместе с тем оно служило сейчас порталом для беспрепятственного проникновения в сонный мрак человеческого жилища серебряного, мистического сияния ночного светила, которое рисовало всё внутреннее убранство людского обиталища одним единственным, скупым на краски, но преизбыточным разнообразием полутонов и оттенков колором. Само помещение, расцвеченное таким причудливым образом, приобретало вид странный, чужой, лишённый жизненной силы в отличие от дневного, привычного глазу, тёплого свечения. Наполненное силой иного рода, силой неведомой, для тонкой и ранимой человеческой психики даже жуткой таковое ночное освещение приводило в дрожь и трепет податливое и восприимчивое человеческое воображение. Не удивительно, что добропорядочные миряне об эту пору спят и видят привычные глазу и милые сердцу цветные сны. Оберегая тем самым ранимую душу от ненужных, не имеющих под собою никакой действительности оборотней, безраздельно царствующих на земле в этот час и своим бытием опровергающих не только все человеческие представления о мире, но и о самой реальности вообще.
А реальность такова, что просторная, по-деловому и с некоторым даже вкусом обставленная комната, недавно ещё казавшаяся резиденцией большого казачьего чина, в лунном сиянии выглядела как заурядный кабацкий притон для устроения оргий с продолжением. Пропали куда-то и дневной, сияющий на солнце лоск, и правильный, даже казавшийся в обличающем свете излишним порядок, и мобилизующая строгость, и по-военному неприхотливая достаточность обстановки. Опрокинутый штоф чудом балансировал на краю стола готовый вот-вот рухнуть вниз от малейшего дуновения сквозняка. Он испускал последние, редкие слёзы-капельки на полуобглоданный остов поросёнка, который валялся на полу возле стола в окружении домашних солений и прочей снеди. Всё это могло бы ещё хрустеть, пахнуть и вызывать слюноотделение у видавших виды гурманов, но ныне стало пригодным лишь на харч бродячим псам. Статные кресла, привыкшие согревать пятые точки героев по серьёзным державообразующим поводам, довольствовались теперь незавидным и даже весьма постыдным положением ножками вверх. Цветные полотнища, украшавшие собою титульную стену комнаты, будучи сорванными со своих древков валялись теперь на полу словно юбки лихой танцовщицы, сбросившей с себя одежды в безумном неистовстве танца. Огромная барская кровать в дальнем тёмном углу комнаты взъерошилась, вздыбилась покрывалами, перинами и подушками, как водная стихия, застигнутая волшебной кистью Ивана Айвазовского в миг кульминации бушующего шторма. На кровати, щедро разбросав конечности вдоль и поперёк, распласталось обнажённое, если не считать правого, самого пахучего носка, тело его высокопревосходительства, мнимого диктатора всея Великия, Малыя и Белыя России господина казачьего полковника.
Можно было подумать, что совсем недавно здесь прошёл бой – неслыханная по своей беспощадности рукопашная схватка не на жизнь, а не смерть в лучших традициях индийского кино. Если бы не присутствие ещё одного обстоятельства, которое всё объясняло и ставило все точки над «i». Обстоятельство это возлежало на той же кровати рядом с полковником, но не спало вовсе, а бесстрастным немигающим взглядом смотрело в потолок. Неизвестно какие думы жили и вершили свою страшную работу в его голове, но встреча с этим взглядом накоротке не только в ночном мраке, но и в живом свете солнечного дня не сулила бы никакой, даже самой стойкой психике ничего кроме содрогания и лёгкого помешательства. Наконец обстоятельство это поднялось с кровати и направилось к настежь раскрытому окну, сквозь которое в комнату неудержимым, стремительным потоком лился лунный свет. По мере выхода из тени оно постепенно обретало тонкие черты и мягкие округлые формы прекрасно сложенной и магнетически устроенной черноволосой женщины, той самой юной певуньи, что так неожиданно и вместе с тем так закономерно прервала своим, с позволения сказать, искусством обед полковника с есаулом. Подойдя к окну, она какое-то время молча всматривалась немигающим взором в серебряный диск ночной владычицы, потом оглянулась к кровати, прислушалась к мирному, безмятежному храпу и, убедившись в крепости цепких объятий Морфея, овладевших полковником, взобралась на окно, вспорхнула птицей и растворилась в неоновом сиянии.
Поднявшись над землёй, голая ведьма облетела несколько раз село, убедилась в том, что ничей посторонний глаз не стал невольным свидетелем её полёта. Затем она полюбовалась огнями пылающих костров возле реки, посмотрела на игры сельской молодёжи, азартно празднующей самую короткую и самую вожделенную ночь в году, и утвердилась, наконец, в мысли, что всё идёт как надо. Жадно глотая встречный поток воздуха, ведьма устремилась к круглому как блюдце озеру с белоснежным кремлём-кораблём в самом центре, светящимся в ночном мраке мягким тёплым свечением. Впрочем, ни к кремлю, ни даже над самим озером она пролететь не смогла, а покружив немного вдоль правильно очерченного круга береговой линии, опустилась на просторную поляну близ воды, с трёх сторон окружённую густым чёрным лесом.
Мягко ступая по влажной от ночной росы траве стройными точёными как у античной статуи ногами, черноволосая голая ведьма прошла в самый центр поляны, где в ярком лунном свете возвышался помост, сколоченный из плотно подогнанных друг к другу досок. На этом возвышении, на тяжёлом массивном троне из дорогого чёрного дерева неизвестной породы, запрокинув голову на высокую спинку и подставив бесстрастное с чётко очерченным профилем лицо под ласкающий лунный светопад, закрыв в блаженной неге глаза, сидел тот, кто был, по всей видимости, целью её полёта. Тяжёлый длинный плащ из чёрного бархата ниспадал с его плеч за спинку трона и неслышно колыхался мягкими волнами в потоке лунного ветра. Чёрное же атласное трико с красным мистическим знаком в полгруди плотно обтягивало расслабленное худое тело. Правая рука с массивными золотыми перстнями на длинных тонких пальцах вальяжно и царственно покоилась на резном подлокотнике. Левая же, как бы сама по себе, механически тасовала толстую колоду карт, то раскрывая её веером, то перемешивая ловкими искусными перстами, то выкладывая правильной дорожкой вдоль локтя, то снова собирая ровной стопочкой, но неизменно так, чтобы сверху оказывался пиковый туз. Правая нога, непринуждённо закинутая на левую в элегантном высоком сапоге мягкой кожи и с финкой за голенищем, оканчивалась тяжёлым чёрным копытом с играющей лунными зайчиками серебряной подковой. Правый сапог лежал рядом. Огромная медведеподобная бабища с будёновскими усами под массивным носом, стоя на коленях перед троном, изящной алмазной пилочкой в сосисочных пальцах трепетно и аккуратно, словно заправская педикюрша обрабатывала копыто, придавая ему изысканную, высокохудожественную, гламурную форму.
Голая летунья, неслышно ступая босыми ногами, поднялась по лестнице на помост и сделала шаг к его центру, в котором располагался трон. Вдруг бабища-медведица вскочила на ноги, показав невиданную при её комплекции прыть, и издав поистине звериное рычание, набросилась на черноволосую блудницу. Всё произошло настолько быстро и настолько неожиданно, что ведьма даже не успела отступить назад от этого натиска, иначе неизбежно свалилась бы с возвышения и сломала себе шею. Впрочем, такая перспектива представлялась ей куда более привлекательной, нежели оказаться в огромных лапах разъярённой бабищи-медведицы, которая неминуемо разорвала бы её на части в мгновение ока. Если бы не спасительная команда «фу», долетевшая от трона за миг до трагедии.
