Некоторое время мы молчали, слушая, как вода журчит в фонтане.
– Я те, милок, так скажу, у нас теперя всё как у людей. Не то что раньше, при коммунистах-то ентих, али при царях. Эксплаватировавали нас все кому не лень, а мы знай себе, терпи и пикнуть не моги. А щас жизня-я, как парно молоко на киселе. У нас уже, если хочешь знать, как в ваших Москвах. Во как! И четырнадцато хвевраля выходной тож! Вот! Народно гулянье, праздник, вафлентиновки енти дружка дружке дарим. А чё, как положено, всё по закону, как у людей.
Она вдруг замолчала, задумалась и продолжила, заговорщицки хихикнув.
– Хи-хи. Слышь, милок, раньше-то, давно уж, при царях ещё дело-то было, день такой был, Юрьевым звался. Мне бабка моя сказывала, а ей еёйна бабка. Так вот, в ентот самый Юрьев день послабление выходило мужику-то. Он, мужик значить, мог от барина сваво уйтить куды хошь и найтить себе другого, получшее. А теперя вот, хи-хи, ентот Вафлентинов день заместо того учинили. Стал быть и бабы, значить, и девки даже, могут от своих мужиков уйтить и других себе сыскать. Да-а! Право тако имеють! А коли, у кого мужика-то не было вовсе, ну, девки там незамужни ишо, дык гуляй с кем попало, под кого душа ляжет. Не возбранятся! Закон теперя такой.
– А мужики что ж?
– А чё, мужики? Они тож могут. Все могут. Равноправие!
– А как же семья, дети?
– Дык не насовсем ведь уходють-то, дурилка. Погуляють маненько и домой вертаются. А как же ж? Мы закон-то знам. Честь надобно беречь смолоду! Чё баловаться-то? Чай не в Америках там разных. Ты как знашь, а я тебе так скажу, святой Вафлентин ентот – воистину наш, рассейский святой, не какой-нито американец, али эфиоп. У нас даже икона его висить в церкве, прямо рядышком с Президентом. Вот!
– С кем?! С президентом?! А его-то за какие подвиги повесили?
– Што ты, што ты, милок, а иде ж ему ещё висеть-то как не в церкви? Он же главный тута, чай не мужик какой-нито. Вот так тебе Вафлентин ентот, а тута вот, посерёдке Президент. Большой такой, с саблей. А как же ж, закон-то знам. А бабы наши и девки тож потихоньку всё ему свечки носють и молются.
– Президенту?
– Да не, Господь с тобой. Президент-то живой ишо. Вафлентину ентому. Как помрёть, сердешный, так ему тож будуть свечки таскать.
– Валентину?
– Не-е, якось ты глупой. Вафлентин уж помре, давно ишо. А то чё ж ему свечки-то? Президенту! Ну, ты, на чё меня, старую, подбивашь? Чё тако говоришь-то? Ты, енто, как его, не крамольничай тут, не в парлахменте чай.
Я решил сменить тему, перевести её в другое русло, более значимое для меня.
– Так ты, бабушка, говоришь, всё тут знаешь?
– Яка я табе бабушка? – обиделась моя собеседница. – Я ишо старушка хочь куды! Мне сам мер наш вафлентиновку присылал, вот! Почётну! За безупречну работу на вокзахле. Бабушка! Ты хошь, не хошь, а я табе так скажу, нонче всяк имеет своё право на личну жизню, и мужики, и бабы. А я ишо пока, как никак, женшина.
– Ну, простите меня ради Бога, я не хотел вас обидеть.
– Да ладно, чаво уж там, – подобрела она сразу, – али я не вижу, парень ты хорошай, вежливай. Только я табе так скажу, ты приезжай к нам на четырнадцато хвевраля – девку табе сыщем. Девки у нас хороши, ядрёны, заводны. А нито ступай взавтре в церкву, прямо с утра, тамо девок много будет и молодух тако ж. Все глазёнками так и зыркають, мужуков сабе ишшуть. Мер наш строго следит за ентим, ну чтоб народ в церкву-то ходил, Президенту кланялси, и каждой девке мужика штоб. Эта, как его, дерьмографическа политика, во! А сичаса ночь. Ночью у нас тихо, спят усе, порядок-то знам.
И правда, на улице не было ни души, всё дремало, покоилось недвижно и безмятежно, только вода в фонтане ласково журчала, убаюкивая, навевая сладкие цветные сны.
– Спасибо вам, – поблагодарил я, насытившись данной темой, – только не за тем я приехал. Мне надо найти деревню одну здесь, в вашем районе. Старая деревня, известная, должно быть. Вы тут всё знаете, может, подсобите мне, подскажете, как до неё добраться.
– А чё, помогу, чё ж не помочь-то. Ты как хошь, а я табе так скажу, лучшее баб… тётки Клавдии тебе никто не поможет! Я тута всё знаю, родилась недалече, всю жизню прожила. Так что ты не сумливайся, помогу. Яка деревня-то?
– Закудыкино.
Старушка-гриб вдруг изменилась в лице, даже, как мне показалось в темноте ночи, побледнела. Она подняла свой фонарь, так чтоб он лучше освещал меня, и долго, напряжённо всматривалась в мои черты цепкими, пытливыми глазками.
– Как говоришь, Закудыкино? А на што воно табе? Чёй-то ты там потерял? Али ищешь кого?
– Ищу, тётка Клавдия, дело у меня очень важное.
– Како тако дело? Уж не удумал ли ты чаво?
Она продолжала осматривать меня пристальным, испытующим взглядом, как будто подозревала в чём-то и искала в моём лице, во взгляде, в одежде подтверждение своих подозрений. От былой её весёлости и приветливости не осталось и следа.
– Нет. Не похожий, вроде, – проговорила она еле слышно после некоторой паузы и опустила фонарь. – Како тако Закудыкино? Не знаю ничё такого.
– Как не знаете? Тётка Клавдия, вы же всё здесь ведаете, сами говорили. Что с вами стряслось-то?
– Всё знаю. И сичаса говорю, всё знаю! А я табе так скажу, мил человек, коли, говорю, что не ведаю, стал быть, и нет ничё такого. Закудыкино ему подавай, ишь, – ворчала она, не глядя более мне в глаза, а смотрела куда-то себе под ноги, будто смущаясь. – Вот Первомайское есть, или посёлок Слава Труду, а хошь, Новопрезидентское…
– Тётя Клава, я же знаю, что есть Закудыкино. Зачем вы меня обманываете? Вы же не умеете врать. Совсем не умеете.
– Сынок, – она снова подняла на меня свои глаза, полные сожаления и даже какого-то сострадания. – На кой табе то Закудыкино? Не надобно табе туды. Хошь, в церкву взавтре вместе пойдём, с девками познакомлю? Есть у меня одна на примете – прямо для табе, хочь всю землю исходи, а другу таку не сыщешь. И работяша, и грудаста, и ласкова, любить тя будет, деток тебе нарожат, чаво ишо надо-то, – теперь она даже, как будто, умоляла меня, словно охраняя от чего-то страшного и опасного. – Ну, на кой воно табе, то Закудыкино? Нельзя туды, нехорошо там.
– Значит всё-таки есть такая деревня, и вы её знаете? Помогите, тётя Клава, мне очень туда надо.
– Не знаю никакого Закудыкина! Нету здеся такого, и не было никогда. Да и некогда мне тута с тобой лясы точить. У меня вона поезд скоро… через неделю… недосуг мне….
Старушка-гриб снова опустила голову, как-то поникла будто от большого тяжёлого горя и, отвернувшись, медленно поковыляла на коротеньких ножках к своему вокзалу, напевая грустно и протяжно не то молитву, не то плач, но почему-то, как мне показалось, по-немецки. Уже почти у дверей она вдруг остановилась и обратила ко мне полное слёз лицо.
– Как звать-то тебя, сынок?
