XVIII. Рассказчик
Раскалённый красный бок восходящего из-за линии горизонта светила зажигал новый день над огромным каменным идолом великодержавной Москвы, не успевшей как следует отдохнуть в ночной прохладе от дневного зноя. Его первые, ласковые ещё лучи, осветив верхушки башен и уродливых стеклянных билдингов, опускались всё ниже и ниже к самому подножию каменного кумира. Разогнав по норам ночных гуляк, они не спеша, постепенно овладевали всем огромным, расплывшимся от нагулянного жира в разные стороны от Кремля телом стареющей, но всё ещё прекрасной царицы блудниц.
В одном из зданий, у ярко освещённого утренним светом окна стоял человек, грозный профиль которого чётко вырисовывался первыми солнечными лучами на фоне старых башен просыпающегося города. Он так и не ложился во всю эту ночь, впрочем, как и в многие-многие другие ночи. Отчего черты его некогда красивого, но высохшего от времени и забот лица – впалые щёки, выдающиеся острые скулы и нос, большой, изборождённый морщинами умный лоб, тусклые мокрые от слёз глаза – выражали нечеловеческую муку и скорбь.
Наконец, человек отошёл от окна и проследовал вглубь помещения к кухне, отгороженной от остального пространства огромной комнаты выцветшей и потрескавшейся от времени стойкой. Он нажал кнопку на некогда сверкавшей глянцем панели старой кофеварочной машины. Та натужно и как бы недовольно заурчала, загудела, задрожала мелкой лихорадочной дрожью и выплеснула из своего чрева в подставленную заранее пол-литровую керамическую кружку с нацарапанной на видавшем виды боку надписью «NESCAFE» ароматный чёрный напиток. Человек взял кружку, сделал, обжигаясь, несколько больших шумных глотков и, покинув кухню, удобно расположился в одиноко стоящем посреди комнаты лицом к окну большом мягком кожаном кресле.
От дальней тёмной стены огромной комнаты отделилась такая же тёмная тень и неуверенно, то делая два больших шага вперёд, будто переступая невидимые лужи, то останавливаясь и переминаясь в нерешительности, то отступая назад и, неожиданно, снова два больших шага вперёд, проследовала к освещённому солнцем центру помещения, где стояло кресло. По мере приближения к свету тень обратилась в большого лохматого пса неизвестной породы. Подойдя к хозяину, зверь игриво завилял хвостом, жалобно заскулил и положил к ногам человека недвижную, но ещё живую, большую чёрную крысу. Затем, уткнув лохматую морду в колени повелителю, поднял на него грустные, добрые, полные собачьей преданности глаза.
– А-а, Малюта, – проговорил человек, гладя его по голове тяжёлой сильной рукой, и ласково теребя за холку. – Проснулся, сучий пёс? Что, соскучился по хозяину? Врага изловил, или жрать снова хочешь? Ах ты проглот несчастный, и неймётся тебе? Ну, ступай, ступай себе.
Человек сделал ещё большой шумный глоток из кружки и, откинувшись на спинку старого, изрядно потёртого от долгой службы, старчески скрипящего кресла, блаженно закрыл глаза, предаваясь сладкой дрёме, обволакивающей мягкой ватой всё его исстрадавшееся тело. Верный пёс, убрав морду с колен хозяина, примостился тут же, у его ног и, положа голову на лохматые лапы, терпеливо ждал, внимательно, одними глазами следя за каждым движением хозяина, в полной готовности предвосхитить любое его желание. Он и ухом не повёл, когда внезапно очнувшаяся крыса зашевелилась, дёрнулась конвульсивно перед самой его мордой и, не дожидаясь продолжения экзекуции, улизнула прочь.
Вдруг зверь вскочил на лапы, как ошпаренный и, жалобно заскулив, отбежал в тень дальнего угла комнаты, опасливо озираясь в сторону ярко освещённого солнечным светом окна.
Человек в кресле открыл глаза.
– Это ты, Прохожий? – обратился он к тёмному силуэту с высоким посохом в деснице, возникшему между ним и окном. – Ты всегда появляешься так неожиданно, старче, и всегда в нужный момент, из чего я делаю вывод, что грядёт нечто особенно важное, влекущее за собой страшные последствия.
– Грядёт, – ответил старик, выходя на освещённое пространство рядом с креслом. – Но не теперь, ещё не всё свершилось, чему должно свершиться. Например, ты ещё не закончил свой роман, а он должен быть завершён до последнего срока. Иначе, мы никогда не узнаем покоя и отдыха. Ни ты, ни я, никто в этой стране.
– Кофе хочешь? – спросил человек после продолжительной паузы, вставая с кресла.
– Я не пью кофе, ты знаешь, – ответил Прохожий.
– А я выпью ещё кружечку, – сказал человек, подходя к кофеварочной машине и приводя её в действие. – Напрасно отказываешься, кофе хороший, очень хороший, натуральный бразильский, из старых ещё запасов. Нынче такого нет, всё химия. И машина знатная – хоть и древняя, а варит отменно.
– Ты знаешь, я не пью кофе, – повторил ещё раз старик.
– Ну, так и ты, старче, знаешь, – человек закурил сигарету и, приняв от машины новую пол-литровую порцию кофе, вернулся в своё кресло. – Ты тоже знаешь, Прохожий, что я не пишу романов. Я вообще ничего не пишу, я не писатель. Я Рассказчик. А рассказывать в пустоту трудно. Не Малюте же вещать – он пёс хоть и добрый, но повествований моих не любит, нервничает очень.
Из тёмного дальнего угла послышалось сдавленное рычание.
– Конечно, – Прохожий медленными, тихими шагами двинулся в сторону угла. Пёс перестал рычать и жалобно, виновато заскулил. – Кто ж такое полюбит?
– Оставь пса, монах, не видишь разве, он боится тебя.
– А чего меня бояться-то? – старик углубился в тень, отчего зверь сжался весь в маленький шерстяной комочек и заскулил ещё жалобнее. А Прохожий взял стоящий у стены стул и, выйдя на середину комнаты, поставил его подле кресла. – Я ведь не изверг какой, зла не помню.
– Оттого и боится. Что зло? Зло – не сила. На зло ведь всегда есть другое зло. Злом правиши – от зла и падеши!
– Зачем в пустоту? В пустоту не надо, – сказал монах, не отреагировав на реплику собеседика. Он перекрестился и удобно, будто надолго расположился на стуле. – Ну, рассказывай, а я слушать стану.
Рассказчик снова отпил от кружки обжигающего ароматного напитка, затянулся полсигаретой и, выпустив в солнечный свет густое облако табачного дыма, откинулся на спинку кресла.
– Это ты, Малюта? Опять без стука заходишь, сучий пёс?
За небольшим столом, в мягком удобном кресле, ладно сработанном известным аглицким мастером из какого-то экзотического, на редкость прочного и долговечного дерева, и оббитого нежной, но прочной, не знавшей износу кожей некоего заморского зверя, восседал Великий Государь молодого, но набравшего уже изрядно силы и державности Московского Царства Иоанн Васильевич Грозный. На столе в изобилии были расставлены различные яства – соленья, грибки из окрестных лесов, что шумели девственной дремучестью вдоль крутых берегов Неглинки; всякая крупная и не очень живность из тех же лесов, ещё недавно дикая и резвая, а ныне жареная да печёная; разнообразные рыбные закусочки да расстегайчики – всё ж-таки степенные воды Москвы-реки кишмя кишат рыбой, хоть руками лови; да так, кой что по мелочи – лук да редиска, да творогу миска. Венчал стол полуторалитровый штоф водочки – холодный, аж пальцы обжигает. Царь, пребывая в благостном расположении духа, изволили закусывать перед обедом.
