– Нянь, а нянь, – прервал, наконец, паузу первый, – вот ты скажи мне, к чему такие сны могут сниться?
– Ну, это кому как, милай. Коли нормальный мужик, то баба к бабе, штаны к штанам, а тумбочка к прибытку стал быть, али наоборот, к дому казённому. Это у каво што на роду написано.
– А мне? Мне к чему это приснилось? И баб у меня завались, и штанов, и дом казённый в полном моём распоряжении. И чего мне ещё не хватает?
– А Бог его ведаить. Знаю, что говно, вообще-то, сниться к деньгам, а вот твоё …, этого я ну никак распознать не могу. К чему табе деньги-то? Скор ты уж шибко, што да, то да. Терпелка в табе не работаить. Пошто штаны-то сразу сымал? Нет бы обождать, поглядеть, чаво там. Можа чё и узнал бы побольше. Эх ты, сновидец Иосиф.
[28]
Только казённы дома-то разны бывають. Ну, ничё, ничё. Обойдётся. Давай ужо на бочок и баиньки, время-то ночь-полночь. Глядишь, чё-нито ещё привидится. Спи давай, сердешный, и я пойду. А хошь, колыбельну табе спою?
– Ага. Спой, нянька, спой. Ландыши. Только на немецком, ладно.
Человек отвернулся, уткнулся носом в подушку и засопел. Нянька погладила его по соломенной голове, поправила ночной чепец, укрыла любовно одеялом по самые уши, с детства слегка оттопыренные, и затянула медленно-протяжно: «Карл Маркс штадт, Карл Маркс штадт». Затем, не прерывая пения, обошла, переваливаясь с боку на бок, всю комнату, выключая на ходу светильники и бесполезные в этот час электроприборы. А когда помещение снова наполнилось единственно лунным сиянием, прошаркала, словно на лыжах, прочь. Что ж, ночью спать нужно, ночь она на то и ночь. Всё успокоилось в старом кремлёвском дворце. Только слышно было, как где-то далеко-далеко на улице по булыжной брусчатке мостовой прошла смена караула, бдительно охраняющего слуг народа и их смердящего идола от народа же. Что ж, каков народ, таковы и слуги. Таковы и идолы.
* * *
– Ну что, всё видел?
Поезд метро мчался, стуча колёсами о стыки рельс, огромным червем вгрызаясь в густой мрак подземелья. Мчался давно уж, не сбавляя скорости, не останавливаясь на станциях. Да и станций-то никаких не было, всё один длинный, нескончаемый тоннель. В пустом вагоне на жёстком казённом диване сидели двое – молодой человек, совсем ещё юноша и древний седой как лунь старец с длинным посохом в деснице.
– Что это было? Кино? – с трудом выдавливая из себя слова, спросил юноша, когда с экрана противоположного им вагонного окна исчезло, погаснув, живое изображение огромной, освещённой лунным сиянием комнаты со спящим в ней человеком. Кроме плотного непроницаемого мрака «экран» больше ничего не показывал.
– Кино? А что ж, и вправду кино. Только кино не для всех, – ответил старец, откашливаясь в кулак. – Новое кино. Нетрадиционное. Небось к тому, что по телевизору каждый день смотрите, попривыкли уже, за правду принимаете? А оно вот как.
– Вы хотите сказать… – юноша медленно перевёл недоверчивый взгляд от окна на старика, пытливо и въедливо уцепился взором в его глаза и, не найдя в них ничего кроме чистоты и строгости, смущённо потупил взор.
– Не просто хочу, а говорю. Потому как знаю. И тебе то знать надобно.
– Мне? Зачем мне это?
Молодой человек вдруг подумал, что с того момента, когда он вслед за стариком зашёл в вагон, когда за его спиной с шумом закрылись двери, и поезд тронулся, углубляясь во мрак тоннеля и оставляя, наконец, в прошлом станцию «Площадь революции», с того самого момента прошло уже минут пятьдесят. Он не смотрел на часы, но примерно столько времени они неслись, не убавляя хода. И с интересом наблюдали в вагонном окне, будто на плазменном телевизоре закрытую от всех глаз жизнь того, кого он, Женя Резов, не то чтобы уважал, но побаивался, это уж точно. «Неужели это правда? Неужели он таков?» – думал про себя Женя, а вслух почему-то спросил.
– Куда мы едем?
– Пока никуда. Я же говорил тебе – часто бывает, и ни туда, и ни сюда, а так, по кругу. Всю обувь до самых пят стопчешь, а всё на месте. Всё от направления зависит.
Женя медленно и всё ещё недоверчиво оглянулся назад, где за его спиной должно было быть такое же, как и напротив, вагонное окно, затянутое с той стороны скользким прилипчивым мраком. И он неизбежно сел бы на месте, если бы уже не сидел. За стеклом незыблемо как скала, как твердь земная, не исчезая, не двигаясь, не меняясь, утверждая своё безраздельное могущество над человеком, над всей бренностью его бытия, простиралась «Площадь революции». А вагон между тем мчался, стуча колёсами о стыки рельс, покачивался, кренился на поворотах, завывал встречным потоком воздуха в вентиляции и никак не мог вырваться из гнетущего плена, как не старался.
– Вот ты знаешь своё направление? – отвлёк Женины мысли от созерцания всей этой фантасмагории старик.
– Знаю… – ответил Резов, но как-то нерешительно. – Теперь уж и не знаю.
– Вот! – одобрительно сказал старец, – Направлений много, выход один. И чтоб найти его нужно выбрать верное направление. Всяк человек в своей жизни имеет выбор. Не всяк его делает. Большинство так и ходят по кругу под дудку да бубен, кружатся в суете своей, копошатся, а всё на месте. Так и жизнь проходит. «Все так живут». Вся Россия, как цирковая лошадь, кружится и кружится вокруг «Площади революции» и ни на шаг от неё. А ты должон!
– Я? Почему именно я?
– А кто ж, как не ты? Пушкин что ли?
– Но ведь столько людей кругом?
– Где?
– …
Ни в вагоне, ни на перроне станции кроме них не было ни души.
– Каждому, сынок, свой выбор уготовлен и роль своя, и дело своё. Можно и мимо дела пройти, не заметить, или не схотеть заметить. Только чё ж тогда на жизнь пенять? Что посеешь, то и пожнёшь, где постелил, там и спи.
Женя снова поднял глаза на окно-экран, убедился в том, что мрак за его стеклом никуда не делся, не отпустил, не поредел даже, осторожно, чтобы не быть замеченным в маловерии, скосил взгляд назад, на незыблемую «Площадь революции» и незаметно ущипнул себя за ногу.
– Ой! – подпрыгнул он от резкой боли.
– Что? Не пропало наваждение? Ты, сынок, всё ещё ничего не понял. Я ж не неволю тебя. Не хочешь выбирать, выходи, кружись как все. Заставить не могу. Только всё одно ко мне воротишься. Не тот ты человек, чтобы как лошадь по кругу. Не таков.
