– Откуда вы знаете, каков я? Кто вы?
– Прохожий, – так же просто и спокойно, как и прежде ответил старец. – А откуда знаю? Знаю и всё. Положено мне знать. Кому ж, как не мне?
– Хорошо, будь по-вашему. Я согласен. Скажите только, где выход? Что делать-то надо? Какой выбор я должен предпринять?
– Выбор всегда перед глазами, хотя и не очевиден. Постарайся узреть его. А я помогу.
– А если я не хочу никакого выбора?! Если не хочу ничего выбирать и вообще менять! Я живу спокойно, никого не трогаю, никому не мешаю. Что вам от меня надо?! Почему я должен обязательно что-то выбирать?!
– Должон. Иначе нельзя. Человек не выбирает родителей, родину, час рождения и смерти. Остальное всё выбирает и делает сам. Должон делать сам. Но из лени ли, из нежелания ответственности часто предпочитает, чтобы за него решали и выбирали другие. Но он забывает, что, отказываясь от выбора, он уже делает свой выбор, и ответственность за него только увеличивается. Многократно.
– А я не хочу! НЕ ХОЧУ! – Женя заметно нервничал. Он вскочил с дивана, оглядел пустой вагон, ища выход, и не найдя его, заговорил постепенно повышая голос, переходя на крик. – Почему? Почему именно я? Я столько учился, хорошо учился, получил интересную, нужную всем профессию, … только начал работать, первый день, первый рабочий день …. Зачем мне всё это? За что мне это? Я что, хуже всех? Вон сколько никчемных людишек, которые только и могут горлопанить, изображая из себя лидеров, вождей, вершителей судеб! Берите их, пусть они спасают мир! А меня оставьте, пожалуйста, в покое! Я домой хочу! Я есть хочу … спать хочу … я жить хочу спокойно!
Резов разошёлся не на шутку, и если бы не почтенный возраст старца, он бы, наверное, схватил его за грудки …. Но гнев как-то вдруг схлынул, разбился в брызги, натолкнувшись на спокойный, уверенный и добрый взгляд Прохожего.
– Говорю же тебе, я не неволю. Выбор делаешь ты сам, и никто за тебя его сделать не может.
Женя, обезоруженный таким отпором, как подкошенный рухнул снова на диван.
– Значит, … я могу идти? – с сомнением, не веря в подобное разрешение ситуации пролепетал Женя.
– Можешь. И это тоже выбор. Но твой ли выбор? Иди, милок, иди.
Резов медленно поднялся с дивана и попятился к двери вагона, всё ещё опасаясь, что старик схватит его за руку и посадит на место. Но тот не шелохнулся. Он смотрел добрыми, улыбающимися глазами прямо в глаза Жене и взгляд его, казалось, говорил: «Иди, иди, не бойся. Я не держу тебя. Ежели б и хотел, не смог бы удержать». Потом, вздохнув глубоко и протяжно, отвернулся к окну, опёрся подбородком на посох, закрыл глаза и замер.
Женя неожиданно для себя понял, что смотрит на старика через стекло, находясь уже по ту сторону окна, на перроне. Прохожий вдруг вздрогнул всем телом и медленно поплыл в сторону. За ним, постепенно набирая скорость, поплыли диваны, поручни, окна, двери вагона, и вскоре уже весь голубой состав промчался мимо и скрылся в темноте тоннеля. Резов снова остался один на «Площади революции».
Над станцией повисла плотная, густая тишина. Всё остановилось, замерло. Движение воздуха, мыслей, стук сердца в груди, даже само время вдруг повисло на тонкой ниточке, раскачиваясь из стороны в сторону и не решаясь, куда продолжить своё движение. И стоит ли его вообще продолжать? Женя поплёлся к эскалатору, в который уже раз за эту ночь ища выход из «вну» во «вне». Его шаги таяли, исчезали в мягкой вате гранитного пола, так и не успев прозвучать. Одно только в нём жило, еле теплилось, трепыхалось ещё, упрямо не желая сдаваться – маленькая, совсем крохотная, невесомая как молекула летучего газа надежда на то, что в конце поднимающегося вверх тоннеля он увидит даже не выход на улицу, а вообще хоть что-нибудь отличное от «Площади революции». Но упрямая лента эскалатора не могла, а может, не желала в эту безумную ночь вливаться никуда более, кроме как в эту проклятую, полную бронзовых привидений станцию. Они смотрели мёртвыми глазницами на вынужденного гостя и тихо хихикали. Да они просто издевались над ним, показывая на него пальцами, нашёптывая на ухо друг другу несомненно обидные и даже оскорбительные для Жени слова.
– Ах, вы так! – закричал оскорблённый в лучших чувствах Резов. – Ну так получайте же! Получайте!
И он, машинально издав боевой клич, стал методично и со знанием дела дубасить, мутузить и окучивать одну за другой бронзовые фигуры. Те, охая и ахая, но, не переставая хихикать, раскалывались на части под его молотобойными ударами, рассыпались в песок, в прах, в пыль… и всё хихикали, хихикали, хихикали …. Тяжёл он выбор без выбора.
XXII. Байки деда Пустомели
(Лирическое отступление N 3)
Давнё-ёхонько то повелось, в те ещё времена, когда в решете воду носили да угли ёй поливали, чтоб, значит, шибче горело. В огне-то том бельишко стирали да на болото сушить носили. Когда в сапоге кашу варили да крыши ёй конопатили; от мороза снегом куталися, а на жару тулуп примеряли. Тогда-а ещё жил дед Пустомеля, и было ему в те времена годов без малого три сотни с лишком. А сколько сейчас стукнуло, про то никто не ведает. Так-то вот.
Бывало, соберутся мужики во чистом поле силушкой-то помериться, удаль молодецкую показать да похвастаться. Кто пуговку малую к сетям оглоблей пришиват, кто из брёвен лапоточки дочурке своёй плетёть, кто с комаром на кулачках тешится да так, что ажник кости трещать, а кто щелбанами валун-каменюку по полю катат-перекатыват. Один пухом гагачьим ветер ловит, а другой ему помогат – супротив ветру, значит, мочится, кто сильнее будет. Да побеждат, слышь ты, ветра-то. Да мало ль веселья в народе, забав богатырских, к коим силушку-то приложить похвастаться.
А как притомятся мужики, натешатся – соберутся гуртом возле костерка бражки-веселушки попить да покалякать за жизнь. Глядь, а дед Пустомеля уже тут как тут, будто звали его. Усядутся мужики поудобнее, варежки поразевают да слушают. А дед-то, ну, Пустомеля тот, и рад языком-то чесать, чай не оглоблей…
Об Игнате и гранате.
– Да разве ж то сила? Эх, мать-перемать…, тьфу! А вот послушайте, мужики, яка силушка-то раньше была, это кода я молодой ещё был да бедовый. В государстве нашем Рассейском стояла тогда деревня одна – Дурья Падь называлась. Это что Дуравского уезду, Дуряевой волости, Дурында-Дурьинской губернии. Жили в ёй мужики здоровенные, крепкие, дурью-то сызмальства налитые, так что самый хилый, махонький из них всех вас вместях одним мизинчиком заломат. Что ты! Дури в них было – залейся. Их все, из других-то сёл, так и величали – дурни, али дураки. Идет, бывало, кто из них по полю, с покосу, стало быть, аль с посеву, в подмышке своёй лошадёнку тащить, а в другой подмышке-то телегу с бабой да с выводком. Так те, завидя такое, как зачнуть орать да глотки драть: «Э-э-э! Гляньте-ка, вон дурак-нито пошёл!». А они не забижались, не-е. Тащить себе и тащить. Чего с него взять-то? Дурак, он и есть дурак.
А был из них один самый здоровенный, самый что ни есть крепущий, такой, что не только вас всех, но и дурней-то своих вместе с вами одним левым мизинчиком заломат. Во как! А звали-величали его Игнат. Хороший был мужик, рассудительный. Так вот, поспорили как-то дураки о силушке Игнатовой – одни говорят, что докинет он гранату до кордона Руси-матушки, а другие, несогласные с ними, спорят. Говорят, что не только до кордона, но и до какой-нито Хранции, али Гишпании дошвырнёт. А ни то и до Америки. И обязательно басурманов там всех этой гранатой-то и подзорвёт к хренам. Во как! Стратегическа смекалка у дурней-то тех была. Ну, поспорить-то поспорили, а кскримент-то ставить надобно. А как же ж? Пошли, стало быть, к Игнату. А тот как раз с огорода своего каменюки за реку швырял. Дык они ему в растопырену ладошку гранату-то и всунули. А чтоб не заартачился Игнат-то, не сорвал кскримент их этот, чеку с той гранаты да и выдернули на вовсе. Теперь хошь-нихошь, а швырять придётся, не своих же подвзрывать-то. А басурманов мериканских этих не жалко, не-е. Они же, басурмане-то эти, своего царя-батюшку, али царицу там, жизни лишили, ироды! Об этом циденте все газеты тогда писали.
