Ныне, практически уже мёртвый и разлагающийся, словно собачий труп на обочине грязной дороги истории, но всё ещё живой своей чудом сохранившейся первозданностью, он грезил возрождением, верил где-то в глубине бессмертной души, что покуда дышат ещё хоть с десяток здоровых, живых клеточек его истерзанного тела, возрождение возможно. И будет. И есть.
Человек шёл мёртвым городом, не замечая вокруг великого множества снующих повсюду, суетящихся призраков. Он просто не обращал внимания на них, не видел их, не хотел видеть. Зачем они ему? Те, кто стали призраками, добровольно заразившись этой страшной болезнью, были для него пусты и неосязаемы, как тень. Они предали его, хотя и самолично не вбивая гвоздия в чресла его, но молча вторили в себе как заклинание: «Распни, распни его». И теперь, проходя сквозь них, он только прикрывал нос платком, защищаясь от смердящего зловонья. Те же, кто рождены уже были призраками, не представляли для него интереса, как безнадёжные, прокажённые от рождения. Те, кто мог ещё обрести вновь плоть и кровь, встречались крайне редко, и с каждым годом всё реже и реже. Но даже когда они попадались на пути человека, он с горечью понимал, что МОГУ ничего не стоит без ХОЧУ и никогда не станет БУДУ. А их ХОЧУ всегда было направлено в совершенно другую сторону, и перенаправить его эти призраки сами не в состоянии. Поэтому человек искал. Искал живых в мёртвом городе, твёрдо веря в обетование, зная, что они ЕСТЬ.
И они действительно были, самим своим существованием не допуская полного и окончательного исчезновения мёртвого города с лица земли, а вместе с ним и всего остального мира. Они сбивались в лёгкие малочисленные стайки и пытались жить, насколько можно назвать существование в мёртвом городе жизнью. Их было мало. Очень мало. Но голос живой песни, несмотря на малость, звучал, и звучал всё громче, привлекая и собирая живых и помогая призракам вновь обрести плоть и кровь. Существование бок о бок с безнадёжными прокажёнными, постоянные нападки и зачистки упырей, бдительно охранявших власть тлена от живых, сами законы мёртвого города, придуманные призраками и для призраков же, делали их жизнь невыносимо трудной и опасной. Но они жили благодаря и вопреки – вопреки извечно продолжавшемуся распятию и благодаря неизбежно грядущему воскресению. Они продолжали несение царского скипетра, воздвигнутого некогда на Голгофе в Иерусалиме, восстановленного первым Римом, сохранённого Римом вторым, завещанного для торжества Риму третьему, а четвёртому не бывать. Именно их искал человек, бродя по безлюдным проспектам, улицам и переулкам огромного, некогда великого, а ныне мёртвого, но не оставляющего надежды на возрождение города.
А призраки, в свою очередь, также не обращая внимания на человека, жили своей призрачной жизнью в призрачном мёртвом городе. Они старались над своими призрачно-полезными делами, справляли свои призрачно-естественные надобности, защищались от призрачных врагов, благоволили призрачным друзьям, призрачно обустраивали быт под себя, призрачно выбирали власть над собой. Они давно уже усвоили призрачный постулат, что любая власть от бога, от их призрачного бога, продаваемого им их призрачной церковью за сходную цену – тупую покорность власти хищника над жертвой, власти палача над обречённым, власти могильщика над трупом, власти пахана над шестёркой. Потому они покорно и даже с умильным благоговением и трепетом выбирали себе паханов, вознося их имена за бутылкой водки и плошкой каши, малюя их лики на плакатах и растяжках, поминая их дела с проклятием и отвращением. И неизменно позволяя им властвовать над собой.
Паханы же, привыкшие видеть в них лишь материал для исправления своих надобностей, заботились только о том, как надуть друг друга, отхватив от властного пирога кусок побольше. Обман избирателя их отродясь не смущал. Да ну его в пропасть, коли уж «он сам обманываться рад». Они регулярно собирались за круглым столом в большом зале старого кремлёвского дворца править тризну по безвременно почившей новорождённой старухе-демократии, пока мёртвый народ наполнял сточные урны никому не нужными бюллетенями.
– Господа, как нынче будем власть делить? Как обычно, или учиним модернизацию?
Один из паханов, справедливо подозреваемый мёртвым народом в справедливости, несмотря на то что никогда не был уличён в ней, оказался чуток на ухо и всегда безошибочно улавливал любое дуновение ветерка сверху.
– Страна ждёт перемен! И кто же ей их даст, как не мы? Я лично за модернизацию.
– Однозначно! – тут же вспылил другой, отличающийся известной экспрессивностью, и потому, наверное, прослывший в народе за либерала. – Только, причём тут вы? Что вы можете дать народу? Вас вообще почти что нет! Что вы смыслите в модернизации? Модернизации без демократии не бывает! А всякая демократия лишь тогда чего-нибудь стоит, если она либеральная. Всё! Однозначно!
– Товарищи, товарищи, не спорьте. Вы оба не правы, – вмешался третий, грузный красномордый пахан в красной футболке с серпом и молотком на груди. – Мы партия оппозиционная, а потому открыто и бескомпромиссно заявляем: будущее страны – в идеалах марксизма-ленинизма. Мы за модернизацию, но в рамках бессмертного учения Маркса-Ленина-Сталина.
– Заткнитесь! Вы достали уже всех со своими идеалами! Носитесь с этим вашим Лениным, как со списанной торбой! Давно пора уже вышвырнуть его из мавзолея! Сталина вышвырнули, и Ленина туда же – на помойку! Однозначно! Моя б воля, я бы всех вас повышвыривал! Ренегаты проклятые!
– Сами вы ренегат! Таких как вы в наше время к стенке ставили без суда и следствия!
– Кончилось ваше время! Скоро вас самих к стенке поставим!
– Господа, господа! Окститесь. Как вам не совестно? – вмешался в перепалку справедливый. – Марксизм-ленинизм – это не просто учение, это наша с вами история. И, кстати, его поддерживает определённая часть контингента. Поэтому необходимо считаться…
– Посчитаемся! Обязательно посчитаемся! Фабрику мою когда отдадите?! Зажали, гады? Да и кто там их поддерживает? Полтора пня трухлявых?! Они не сегодня-завтра сами вымрут, как мамонты. На них и верёвку-то переводить жалко! Однозначно!
– Да как вы смеете?!
– Да так вот и смею!
– Заткнись, говно!
– Сам говно! За говно ответишь!
Трое паханов, забивших стрелку в просторном зале кремлёвского дворца делить власть, повскакивали со своих мест за круглым столом красного дерева и собрались уж было с чисто парламентской деликатностью начистить друг другу рыла, словно прыщавые пэтэушники
[30]
, не поделившие улицу на сферы влияния. И начистили бы – подобные дебаты были для них не в диковинку – если бы дверь в зал не распахнулась и не впустила четвёртого, главного, что называется, пахана в законе. Он прошёл стремительной военной походкой через зал и, не обращая внимания на непарламентские прения, занял своё почётное место за столом. И это выглядело не просто как предложение приступить, наконец, к делу, это был молчаливый приказ, ослушаться которого не было никакой возможности, так как четвёртый пахан был в шестёрках у САМОГО. Либерал слез с опрокинутого им навзничь Красного. Он казался весьма раздосадованным тем обстоятельством, что так и не удалось съездить ему по роже, поэтому не удержался от искушения и как бы нечаянно, но больно пнул его по почкам. Тот, раскрасневшийся как варёный рак, поднявшись на ноги, послал в спину своему политическому оппоненту смачный пролетарский плевок. Затем высморкался в край футболки и плюнул ещё раз, утверждая тем самым торжество ленинских идей и сталинских методов политической борьбы. Справедливый же, весьма довольный тем, что и на этот раз удалось избежать насилия над собственной личностью, вытер с лица воду, выплеснутую в него из стакана всё тем же Либералом, и незаметно подложил на стул Красному огромную канцелярскую кнопку. Впрочем, живой призрак марксизма-ленинизма вовсе не прочувствовал такого внимания к себе, так как пролетарского зада, как известно, и пуля боится, и штык не берёт.
