Вдруг из-за спрессованной толпы послушно ожидающих машин, объезжая пробку по тротуару и окутывая пребогатым выхлопом привыкших ко всему прохожих, вырулил на свободное пространство возле пузатого гаишника ярко розовый, как молодой поросёнок, весь утыканный непрестанно мигающими разноцветными огоньками Порше Кайен. Он недовольно фыркнул на других участников движения и резко затормозил перед самым животом ошалевшего от такой наглости опричника. Свисток повис на опустившейся до так нельзя нижней губе санитара дорог и непременно вывалился бы прочь. Но пузатый мытарь скоро пришёл в своё нормальное, естественное для его профессии расположение духа и приподнял так неприлично низко отвисшую челюсть. Впрочем, ненадолго, потому что дверца Порше приоткрылась и наружу выпорхнула шикарная блондинка, одетая в розовую же, в тон Кайену, тряпочку, тщетно прикрывающую участок её тела от чуть повыше сосков груди до чуть пониже …, простите, попы, ежели заглянуть сзади.
– Я тут стояла, я только отъезжала за сумочкой. А я вам говорю, я тут стояла. Вас ещё тогда тут не было, а я уже тут стояла, – выпалила она на одном дыхании.
– Где? – подобрав челюсть и установив её на нужное место, подхватил интеллектуальный диалог гаишник.
– Вон там, – блондинка грациозно протянула пальчик, увенчанный столь же розовым, в тон тряпочке и в тон Кайену, коготочком. – Перед вон той синенькой букашечкой.
Гибэдэдэец обернулся согласно направлению указующего перста и послушно, как зомби, пошаркал к стоящему во главе пробки синему Пежо 206. Зачем он это сделал и какие сведения собирался почерпнуть у законопослушного «француза», дорожный мытарь ещё не знал. Может, намеревался снять свидетельские показания, подтверждающие информацию блондинки? Очень может быть. И, наверное, он так бы и поступил, если бы за его спиной розовый Порше не взвыл мотором и, совершив нехитрый манёвр, не пристроился бы перед Пежо во главе пробки.
Восстановив таким образом попранную справедливость, хозяйка Кайена заглушила двигатель и, включив на полную катушку сидюк, принялась чёткими, за годы отточенными движениями наносить на пухлые силиконовые губы толстый слой ярко розовой, в тон коготочкам, в тон тряпочке, в тон Кайену помады. Из динамиков, разрывая пространство в брызги, надрывался утомлённый неиссякаемой страстью голос кумира и одновременно грозы всех блондинок и розовых кофточек – Филиппа Киркорова.
Должно быть более чем вызывающий манёвр Порше, или незавершённость диалога с его хозяйкой настолько взбудоражили деятельную натуру властелина дорог, а может просто голос Филиппа Киркорова не соответствовал внутреннему резонансу его тонкой душевной организации. А только гордый гибэдэдэец вдруг вспомнил о том, что он таки гордый и направился к водительской дверце Кайена. Подойдя, приложил растопыренную ладонь к тому месту, где у него обычно хранится фуражка, приложив, пробурчал что-то нечленораздельное, но обязательное для бурчания, и не почувствовав никакой реакции на свой выход, легонько постучал концом жезла по стеклу наглухо закрытого окна автомобиля. Поскольку его телодвиженя никаких последствий не повлекли, ему пришлось, наливаясь праведным гневом, повторить все действия, но уже с удвоенным усердием. А когда негодование, переполнив мятущуюся душу, забрызгало из него слюной, он неистово забарабанил жезлом по окну. Чёрное, совершенно непрозрачное извне стекло нехотя опустилось, и в рыхлое лицо опричника ударила тошнотворно приторная воздушно-парфюмерная волна вперемешку с Киркоровым. А задетая за живое хозяйка Порше выпалила наружу ответный залп, легко перекрикивая даже самого Филиппа.
– Что это вы тут хулиганите?! Совсем ох… что ли?! Я вот сейчас милицию вызову!!!
Инспектор почти не растерялся от эдакого нахрапа и, брызжа во все стороны слюной, проорал своё протокольное представление.
– Что? Говорите громче, у меня музыка!
– Выключите музыку! – гаишник очень старался, пребывая в полной уверенности, что переорал бы даже сотню Киркоровых.
– Я говорю, у меня музыка играет! Говорите громче. Вам нравится Филя? Правда же он душка?
– Выключи музыку, сука!!!
На сей раз он настолько напряг свои лёгкие, что даже если бы сотне Филиппов аккомпанировали тысячи иерихонских труб, их совместные усилия потонули бы в громоподобном раскате рокочущего ора опричника. Но он даже не успел донести свою мысль до конца, когда музыка неожиданно стихла, оборвалась как свет внезапно перегоревшей лампочки. Над Москвой пронеслось певуче-протяжное, многократно повторённое эхом: «СУ-КА!!!».
Долго ещё в пьяном московском воздухе плавали волны затухающего эха, пока совсем не растворились, не растаяли в предзакатном мареве уходящего летнего дня. Над городом повисла давящая, предвещающая взрыв бури тишина.
– Что-о-о? Кто это сука? Да вы знаете, с кем разговариваете? Вот я сейчас всё мужу расскажу. Придётся вам до конца жизни регулировать движение оленей под Магаданом.
Хозяйка Порше говорила тихим, спокойным, подчёркнуто вежливым тоном, между тем как её глаза метали громы и молнии, а голос, слегка вибрируя, наливался всё более заметными нотками раздражения.
Она вышла из машины, открыла заднюю дверцу, достала ярко розовую сумочку в тон помаде, в тон коготочкам, в тон тряпочке, в тон Кайену, затем достала из неё блокнотик и ручку в тон сумочке, в тон …
– Так. Назовите Вашу фамилию, должность, звание, подразделение, в котором служите. Говорите, говорите. Я записываю.
На опричника невозможно было смотреть без слёз. Точнее, без смеха… но сквозь слёзы. Из грозного и ужасного Шрека, наводящего на автовладельцев тихий ужас одной только сверкающей зеленью своего слюнявчика, он превратился в жалкое подобие зелёной гусеницы, толстой и мохнатой, которой так и не суждено никогда стать бабочкой.
– Чего? Зачем это? – замямлил он, виновато лыбясь, и излучая всю доброжелательность, на которую только могло быть способно человекоподобное существо с неопределённым, давно уже бесполезным и даже общественно-вредным родом деятельности. – Зачем фамилию? Это … Я не того … я только хотел … Чего Вам тут стоять-то в пробке? Торопитесь, наверное? Проезжайте …. Проезжайте себе, куда Вам нужно …
– А сука? С сукой что будем делать? – ехидненько вопросила несговорчивая блондинка, постукивая розовой ручкой по розовому же блокнотику и давая понять, что готова принять извинения деньгами. По крайней мере гаишник понял именно так, потому что иначе он понимать не умел
– Что сука …? Зачем сука …? Я это … не-е-е …, – мямлил вспотевший мытарь, нервозно ища что-то под слюнявчиком. – Не, не сука! Я грю СКУКА! Скука стоять-то тут … Вам …. Проезжайте, проезжайте, чего уж… муж заждался небось …
Он достал, наконец, из-под зелёного слюнявчика огромный, дрожащий, плотно сжатый кулак и поднёс его к ужасной розовой блондинке. Длань, дрожа, зависла в воздухе над раскрытой розовой сумочкой и разжалась всей своей растопыркой. В сумочку хлынул неиссякаемый поток купонов – всё что удалось настричь за день тяжким праведным трудом. Круглая, рыхлая, лоснящаяся от пота физиономия опричника расплылась в сладчайшей улыбке, как бы говоря: «Ну, когда же ты уберёшься отсюда, сучка ты крашена?»
