Вдруг как-то разом прозвучали.
[39]
Вы не находите?
Женя, конечно же, находил, потому что в голове его играла музыка, разбегались по кругу, как от брошенного в воду камня, мягкие волны хмеля, а тело сладко ныло в унисон поплывшему рассудку. Но вместо ответа он только удовлетворённо промычал и покраснел, сконфузившись своей немногословностью. Ему действительно было хорошо. И даже голос разума ещё недавно на перроне упрямо предупреждавший о неизбежности дальнейшего развития ночной пьесы теперь если не молчал вовсе, то звучал настолько тихо, что слова его как-то терялись, таяли в тех мягких волнах.
– А вот теперь самое время и покурить, – проговорил, потирая руки, ветеран. – Что вы скажете, молодой человек, насчёт доброй гаванской сигары?
– Что вы, в вагоне ж не курят, – опомнился вдруг Женя. – Да и вам нельзя, вы же сами говорили.
– Так я и не буду. Мне курение строго противопоказано. Строго! Но всегда имею с собой. Всегда! Это, знаете ли, такая радость … такое удовольствие … что и вообразить себе невозможно. И хотя товарищ Сталин предпочитал трубку, но сэр Уинстон Черчилль курил именно эти сигары. Именно эти! – он достал из шкатулки огромный портсигар с таким же массивным рубином что и на фляжке и, раскрыв его, явно похвастался толстенькими, дорогими и пахучими колбасками. – Сам сэр Уинстон Черчилль не брезговал! – и протянул портсигар Жене.
– Что… мне? Но я же не курю …
– Так вы и не пьёте… – старик лукаво ухмыльнулся и подмигнул левым глазом, не то искушая, не то подбадривая. – Я разве курить вам предлагаю? Курение – бестолковая, бесполезная и глупая привычка, по сравнению с которой переливание из пустого в порожнее – философия, а гадание на кофейной гуще – строгий аналитический прогноз. Я прошу лишь преисполнить букет, завершить, так сказать, создание стройной системы ощущений, в которой каждый ингредиент самодостаточен и в то же время является логическим продолжением и наполнением всех остальных. Попробуйте, и уверяю, вы ещё будете сердиться на меня, что я был не слишком настойчивым.
Ветеран собственноручно вытащил из портсигара самую пухлую колбаску и буквально вложил её в Женины пальцы.
– Но здесь же нельзя… – всё ещё сопротивлялся Резов, внимательно разглядывая приятную на ощупь и с экзотическим ароматом сигару.
– А поедемте в тамбур. Там курят. Там можно. Отвезите меня, пожалуйста. Я так волнуюсь, что совсем иссяк силами. Благодарю вас, молодой человек. Если бы не вы, что бы я делал …
Никогда потом Женя не мог объяснить, как и зачем они вышли в тамбур? Каким образом и с какой потаённой целью сигара оказалась у него во рту? Кто поднёс горящую спичку, вопроса не возникало, но зачем, за какой такой надобностью он стал жадно втягивать в себя воздух, раскуривая это чудо кубинских мастеров – вот вопрос, на который ответа не было.
Поначалу ничего примечательного не происходило, кроме разве что густого облака дыма быстро окутавшего со всех сторон курящего. Но когда на поучительный совет ветерана не выпускать дым изо рта сразу же после затяжки, а вдыхать его внутрь, в себя, в лёгкие, Женя послушно затянулся по-настоящему, да ещё с жадностью заядлого курильщика, произошло то, что впоследствии он долго вспоминал, как самый ужасный кошмар в своей жизни. Страшный, просто нестерпимый приступ удушья и непрерывающегося кашля скрутил его тело, будто невидимый спрут, обвивая своими щупальцами шею, грудь, живот, проникая даже внутрь и закупоривая бронхи, перекрыв ему доступ кислорода. Он словно карась на льду ловил ртом воздух, но получал с каждым таким глотком только новый, всё более ужасный толчок изнутри, отторгающий, извергающий из него инородное зелье. А когда приступ стал понемногу проходить, и в организм потихонечку, маленькими порциями начал проникать столь необходимый ему воздух, Женя почувствовал, как окружающие его предметы – двери вагона, стены тамбура, коляска с сидящим в ней стариком приобрели какие-то неестественные, причудливые очертания и формы. Они вытягивались и сплющивались, нарушая все мыслимые пропорции, то приближаясь, то отдаляясь в обход закона перспективы. Звуки приобрели какой-то глухой, булькающий оттенок, а в глазах поплыли разноцветные и разнонаправленные круги, эллипсы, овалы и прочие геометрические фигуры. По всему выходило, что способность адекватно воспринимать окружающую действительность покидала Женю, покидала стремительно и, казалось, безвозвратно.
Когда он пришёл в себя, то ни тамбура, ни вообще вагона уже не было. Ему во второй раз за этот день судьба предложила очнуться не там, где представился случай отключиться. Но это возвращение к жизни оказалось совсем иным. Ни серого тяжёлого потолка, ни навевающих тревогу стен, ни мудрого Соломона в майке и трусах, ни даже весёлого солнечного зайчика. Ах, как кстати сейчас был бы именно тот зайчик. Женя полусидел-полулежал на одинокой деревянной скамейке посередине абсолютно пустой платформы какого-то забытого Богом полустанка. Вокруг шумел огромный сказочный лес, будто живой тёмный Солярис, материализующий из своего могучего разума привязчивые, но вовсе не опасные призраки. Колебания прохладного ночного воздуха доносили до болезненно восприимчивого слуха незнакомые потусторонние звуки – отголоски иных, затерянных в суете быта цивилизаций. А над головой грандиозным нерукотворным куполом, усеянное крапинами настолько близких, как будто даже выпуклых звёзд, повисло бездонное, беспредельное, чёрное небо. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Только, разве что, представить, старательно закрыв глаза, да потерев их усердно кулачками для пущёй яркости звёздочек. Неограниченный тленной плотью разум частенько рисует сознанию такие перспективы, которых подслеповатым человеческим оком ни за что не увидеть. А коли даже удастся иной раз сподобиться, то не разглядеть, не охватить, не осилить в суете призрачного мелькания сиюминутных, плоских, неизменно рассыпающихся в прошлое картинок. Недалёк человек, ограничен и слаб. Причём сугубо добровольно. Скажете, нет? И тем самым только подтвердите тезис.
Скамейка, на которой он очнулся, оказалась весьма старой, давно не крашеной, жёсткой и на редкость неудобной для сидения. Всё тело его затекло, а ноги вообще отказывались реагировать на сигналы мозга, будто их и не было вовсе. Поэтому Резову пришлось сконцентрироваться и поднапрячься, чтобы поменять позу, давая отдых и приток свежей крови онемевшим мышцам. Именно это движение позволило Жене обнаружить, что одинокая обшарпанная временем скамейка явилась вынужденным пристанищем не только ему одному. Слева от себя он увидел фигуру старика в знакомой ермолке на голове и в выцветшем, изрядно поношенном пиджаке, украшенном богатым блоком орденских планок. Ветеран потягивал из рюмочки коньяк и взирал на Женю светящимися от счастья глазами.
– Ну, вот, наконец, и вы, молодой человек! – заговорил он весьма довольный собой. – А я уж заждался. Ну, что я говорил? Что вы теперь скажете?
Женя не знал что сказать. Ещё меньше представлял, как ему разделить радость и восторг старика. Поэтому он ничего не ответил. Или почти ничего.
– Это вы?
