Сегодняшний день, как никакой другой был особенно благоприятен для такого объявления. Ещё накануне не только из Иудеи, но и со всех краёв и земель, соседствующих с Израилем, собралось великое множество людей. Даже кое-кто из римлян-язычников был здесь. Многие и раньше приходили к Учителю, иные видели Его впервые. Но все без исключения были наслышаны о Его великих деяниях, о чудесах, которые Он совершал, исцеляя больных и увечных, изгоняя нечистых духов из бесноватых.
Но что особенно поразительно, Равви отпускал грехи и учил народ так, как никто и никогда, ни один даже самый великий пророк древности. Те несли Слово Божье, говорили и творили от Его, Бога имени. Этот же и говорил, и, тем более, творил, как имеющий власть Сам в Себе так говорить и творить.
Все ждали чего-то главного, великого, меняющего кардинально жизнь целого народа. В самом воздухе, казалось, витал дух перемен, дух чего-то нового, неведомого и весьма значительного.
Учитель целую ночь пребывал один на возвышенности в горячей молитве к Богу, а когда спустился вниз к народу, огромная разношёрстная толпа разом смолкла, устремив всё внимание на Него. Он молчал, озирая людское море глубоким, полным грусти взором. Молчала и толпа, поддерживая паузу, видя в ней торжественную многозначительность момента. А когда напряжённая и давящая тишина до предела накалила обстановку ожидания, Учитель произнёс только: «Симон сын Ионин!», – и указал рукой на место рядом с Собою. Из толпы вышел бедно одетый рыбак, тот самый, который, как рассказывали Иуде, закинул сети по слову Учителя и не смог потом их вытащить в одиночку. Так много рыбы вдруг попало в них, что они даже прорвались, и это после совершенно неудачного лова на протяжении целой ночи. Учитель тогда сказал Симону: «Будешь ловцом человеков». И тот, оставив всё – и сети, полные рыбы, и дом, и большую семью, последовал за Ним. Иуда знал Симона как весьма темпераментного, энергичного мужа, рьяно отстаивающего свои убеждения. Но сейчас это был растерянный, озирающийся по сторонам мужчина, который робко, словно смущённый подросток, вышел из толпы и неуверенно, будто ожидая какого-то подвоха, подошёл к Равви и встал одесную. Толпа замерла в ожидании, а тишина усилилась настолько, что, казалось, слышно было, как скользит комета по тверди небесной, и как где-то далеко-далеко в глубинах мироздания рождаются сверхновые звёзды.
«Андрей сын Ионин!» – пронеслось над людским морем и отразилось эхом в душах. А от толпы отделился брат Симона и встал рядом.
«Что это? Зачем это он? Что хочет этот человек? Зачем он вызывает их?» – побежал по толпе осторожный шёпот, и людское море заволновалось, как от лёгкого бриза. Люди зашевелились, то удивлённо-вопросительно смотря друг на друга, то поверх голов впереди стоящих на Того, Кто, оглядывая это живое море, называл всё новые и новые имена.
«Иоанн и Иаков сыны Зеведеевы!»
«Он выбирает Себе приближённых, – догадался Иуда, – свою гвардию, тех, кто разделит с Ним власть в Израиле».
«Филипп! Нафанаил! Матфей!»
Над головами людей звучал спокойный, но уверенный и властный голос Равви. А Иуде казалось, что это раскаты грома над бушующим морем взывают и поднимают со дна всё новые и новые силы. Чтобы, собрав их в один кулак, нанести решительный и сокрушающий удар, разбивающий в брызги и песок прибрежные скалы и всё, что случайно попало в зону его бушующего гнева.
«Фома! Иаков и Фаддей Алфеевы!», – продолжал Учитель.
Сердце Иуды застучало учащённо, будто собиралось выпрыгнуть наружу. Затем вдруг сжалось в маленький тёплый комочек и заныло, как дитя. «Выбери меня, – одним сердцем молил он, как молят одного только Бога. – Выбери меня. Ты же знаешь, как я люблю Тебя, как я предан Тебе. На что я только не готов ради Тебя! Я буду Твоим верным слугой, Твоим преданным рабом, стану Твоей тенью, окружу Тебя вниманием и заботой, как послушный пёс с нетерпением и готовностью исполнить буду ловить каждое Твоё слово, предвосхищать любые Твои желания! Только выбери меня!»
«Симон Зилот!»
«Ну, почему Ты не смотришь на меня? Неужели Ты не знаешь? Нет, Ты не можешь не знать, что для меня значит, быть рядом с Тобой! Ты же видишь, я всё оставил ради Тебя! Всё! Что они? У них и не было ничего. Что может быть у нищих рыбаков – старые рваные сети да утлые лодчонки? А я оставил целый виноградник, кормивший не один век род мой. Род… Я же единственный иудей среди них всех, мы же с Тобой одного рода! Ведь это мы, иудеи, сохранили в полной мере и Закон, и предания, и веру отцов наших! Почему же Ты смотришь в сторону?! Посмотри на меня! Увидь меня в толпе, услышь бешенное биение моего сердца, готового разорваться сейчас на части от одного только Твоего слова! Произнеси его! Назови моё имя! Выбери меня!»
Учитель молчал, проплывая взглядом по головам людей, будто ища кого-то в разношёрстной толпе. Он медлил. А уже призванные одиннадцать стояли подле ровной шеренгой, весело переглядывались и переговаривались друг с другом, понимая, какой чести они нынче удостоены. Они! Ничтожные галилеяне! Что доброго может быть из Галилеи?!.. А он, Иуда, единственный иудей из них, стоит один среди толпы, незамечаемый, оставленный, забытый, убитый.
Тут неожиданно Учитель перевёл взгляд и посмотрел прямо в глаза Иуде. Мелкая дрожь пробежала по всему телу от макушки до пят – он узнал этот взгляд, как всегда спокойный и немного грустный, но говорящий что-то, чего Иуда никак не мог понять. Он только вспомнил Кану, брачный пир, вино, что чудом обратилось из обыкновенной воды и кроваво-красное пятно на белоснежной скатерти. Тогда он тоже встретился глазами с Учителем, и это был точно такой же взгляд.
«Иуда», – еле слышно проговорили Его уста, но он услышал их, как тогда, на винограднике, над самым ухом, несмотря на расстояние, отделявшее его от Учителя.
XXXII. Кругом измена и трусость, и обман
[59]Василий выбрал этот путь. Сам его выбрал. И путь, и истину, и жизнь. Никто не неволил его, не принуждал, не убеждал даже, рисуя глубокими иконописными красками полную лишений, самоотречений судьбу. Его не испугала невозможность переиграть, не остановила окончательная обречённость на монашеское житие пусть внешне спокойное, размеренное, но бурное внутренним подвигом и неумолимое, как течение реки. Теперь он даже не представлял себе иного пути. И не потому только, что считал себя должным, обязанным своим спасением и авве, и братии, и в особенности вновь обретённому другу – отцу Виталию. Задолго до бегства из Ладомирова, ещё сызмальства он прирос, прикипел и к обители, и к преисполненным благолепной возвышенности монастырским службам, и к тихой уединённой молитве в глубине одинокой кельи. А теперь, уносясь прочь от наползающего щупальца красной богоборческой гидры, крепко-накрепко вцепившись обеими руками в основательный, надёжный торс своего спасителя, он твёрдо понимал, что нынче улетает навсегда не просто от родного, милого сердцу краешка земли, но оставляет в нём наряду с детством уже прошлую, уплывающую вместе с ладомировскими крышами за верхушки высоких стройных тополей, окончательно отрезанную от него мирскую жизнь.
