Аскольд поднялся, достал из старого, обшарпанного буфета полулитровую склянку водки и две гранёные стопочки – всё по-русски. Берзин на этот раз отказываться не стал, присел на свободный стул, сложил на столе руки в замок. Богатов налил. Выпили молча, не чокаясь, не закусывая.
– А всё-таки… как ты «умер»? Я же сам некролог читал… и могила твоя… – решился вставить вопрос Пётр Андреевич.
Аскольд достал из холодильничка небольшой шматок сала, четвертушку чёрного хлеба и принялся нарезать большим кухонным ножом аккуратные тоненькие ломтики.
– Извини, Пётр Андреич, коньяка с лимончиком не припас. Зато всё наше, из русского магазина. Здесь местная еда в глотку не лезет. Ихняя свинина до того правильная, что, кажется, всю жизнь послушно и даже осознанно жила ради чьих-то гастрономических пристрастий, как ей было предписано.
Выпили ещё по одной. Закусили нежным, с внушительной мясной прослоечкой сальцем на пахучем квадратике бородинского хлебца. И аж крякнули от удовольствия.
– История моей смерти весьма интересна и загадочна… Хотя на первый взгляд может показаться простым случайным совпадением, – начал рассказ Аскольд. Он достал из пачки сигарету, размял её привычным движением пальцев и прикурил, выпуская в форточку густое облако табачного дыма. – Уже на третий… или четвёртый день моего пребывания здесь пришли документы на новое захоронение. Это явление само по себе редкое, на русском кладбище уже почти не хоронят ввиду крайнего дефицита места. Да и желающих, честно говоря, не особо много… потомки тех, кто здесь лежит, давно уже сами немцы, а нынешним эмигрантам всё равно, где тлеть и разлагаться. Я тогда в немецком совсем плох был, пробежал бумаги мельком да отложил на потом. Определил место, вырыл могилу и стал ожидать погребения. На следующий день, утром приехал одинокий скромный катафалк без оркестра, без скорбных провожающих в последний путь, без всей той шумихи, которой у нас так любят обставлять похороны. Я даже обрадовался, мне-то чем тише, тем лучше… Подъехали к месту, вытащили гроб… не обычный деревянный, а прочно запаянный со всех сторон цинк. «Опа, – думаю, – никак из самой России привезли покойника-то… Иначе, чего это он в цинке? И нужно же было переть в такую даль? Земли, что ли, на родине мало?» Подошёл поближе… Вижу, из машины выходит безутешная вдова, вся в чёрном, плачет… Боже мой, Андреич, если бы ты только видел, как она была прекрасна в эту минуту! То была Белла, Андреич!.. Я чуть не бросился к ней как очумелый… Но сдержался. Остановился. Не до меня сейчас… горе-то какое… ведь у неё из близких тут лишь бывший муж и взрослый сын… Ну, муж хоть и бывший, но всё равно не чужой… а про сына мне вообще страшно было даже подумать в таком аспекте… Простоял так за ясенем всё погребение, не в силах ни приблизиться, ни уйти совсем. Впрочем, они быстро всё сладили: никаких тягомотных прощаний, ни дежурных траурных речей ответственных сослуживцев о том, каким покойник был замечательным человеком, пока не умер… Опустили ящик в яму, засыпали землёй, водрузили крест к ногам и уехали себе. Только прекрасная вдова осталась (мне очень хотелось верить, что именно вдова, а не скорбящая мать). Постояла она так с полчаса, поплакала тихо, положила на холмик голубоглазый букетик… а потом вдруг упала на могилу и зарыдала в голос.
Аскольд затушил окурок, разогнал рукой не желающий вылетать в форточку дым, наполнил стопочки по третьей и выпил, не дожидаясь Берзина. Тот молча последовал за ним.
– Знаешь, Андреич, негодяй я последний… Как есть негодяй, – продолжал рассказчик. – Ведь мне тогда так хреново было, так хреново… но не из соболезнования Белле, её горю… а от жгучей ревности, что не по мне она так убивается. Я даже позавидовал покойнику и с радостью поменялся бы с ним местами, оказавшись в цинковом ящике на два метра под землёй… Через какое-то время Белла встала и пошла на выход. Представляешь, она прошла в метре от меня… мимо прошла… не заметила даже, будто я тот ясень… или памятник надгробный. А я остался стоять соляным столбом, с ног до головы облитый ледяным душем безразличия… будто нет меня вовсе… и не было никогда.
Когда я отошёл от ступора и оглянулся, её уже не было… Моя Белла ушла от меня к теперь уже вечному ему. В тот момент я уже не сомневался, я был уверен, что могила эта её мужа. И подошёл я к надгробному кресту только лишь для того, чтобы убедиться в этом. Каково же было моё удивление, когда на кресте я прочитал по-русски: «Аскольд Алексеевич Богатов». Тут и сел на пятую точку.
Аскольд замолчал, достал из пачки сигарету, не разминая, определил в рот и поднёс зажигалку. Но прикуривать не стал, а вновь взял в руку и принялся разминать. Все его движения были автоматическими, бессознательными, в то время как мыслями он находился совершенно в другом времени. Впрочем, где-то не очень далеко, года на два назад. Он снова взял сигарету в рот и чиркнул зажигалкой. Но и на этот раз не стал прикуривать, а посидев так несколько секунд, бросил зажигалку на стол, убрал сигарету назад в пачку, а пачку в нагрудный карман спецовки.
– Сколько я так просидел, не знаю. Должно быть, весь день, потому что когда оторвал, наконец, глаза от собственной могилы, уже смеркалось. Я вернулся в дом, залез в интернет и стал восстанавливать события дня моего приезда эту страну. Оказалось, что самолёт, на котором я отправил в Москву моего двойника, разбился при взлёте. Об этой катастрофе ещё долго и много говорили в прессе. Живых не осталось… более того, там и опознать-то удалось немногих. Личности погибших определялись по регистрационным данным, по уцелевшим документам… Так моё имя оказалось в списках жертв. А тела… насколько я понимаю, отдельными фрагментами наполняли цинки, запаивали и выдавали родственникам… да кому угодно, кто пожелал взять на себя заботу о захоронении. Оставшихся невостребованных погребли за казённый счёт на городском кладбище. Белле удалось забрать мой цинк и похоронить здесь. Потом она и памятник поставила, и следит за моей могилой как за самой дорогой усыпальницей… Вот уже два года… А я тут сижу в тишине и полумраке и благодарю Бога, что он наградил меня такой Женщиной. За что только, не пойму? За какие такие заслуги?.. А тут и Нюра подъехала… и ты вот… И снова мы все вместе, снова мчимся в одном купе одного скорого поезда от станции Рождение до станции Смерть. Жаль только сойти нельзя на промежуточной остановке, покурить, размять кости, прикупить ягод…
– Так чего же ты не объявишься?! – с явным непониманием, даже с негодованием спросил Берзин. – Сидишь тут, как пень… Вот же она, твоя Белла! Вон стоит с букетиком голубоглазых цветов… А ты, кстати, знаешь, что это за цветы? Олух ты царя небесного, это же незабудки… Не-за-буд-ки!
– Не могу… – печально, но твёрдо ответил Аскольд, будто приговор свой утвердил. – Помнишь, чем обернулось переодевание Нюры? Всё повторилось… Причём с одинаковыми результатами: страшная смерть одних, кардинальное изменение социального статуса других и серьёзные, слёзные потери третьих. То, что Нюра тогда объявилась и, вроде бы, исправила ситуацию, на самом деле лишь породило эту, сегодняшнюю. Пойми ты, Андреич, невозможно просто так поменяться шкурами с человеком, не перековеркав его и свою судьбу. Это же не маскарад… это жизнь. И теперь мне играть его роль, а ему мою… Белла уже два года любит не меня, а память обо мне. Она, думая, что плачет на моей могиле, на самом деле поклоняется чужим костям… да ещё и неизвестно чьим. И данная могила – это то, что хранит её память, тем самым олицетворяя меня. Я не могу встать из гроба… это противоестественно. Неужели, если я таки встану, она с лёгкостью вычеркнет из жизни эти два года? Ведь тогда я, возможно, снова перековеркаю судьбу, и не только свою, но и её. Сколько же можно коверкать судьбы?
