Вдруг что-то пошло не так. Что именно? Теперь понять было сложно, уж больно всё как-то стихийно развивалось, исподволь.
В таких философских спорах встречались и сталкивались лоб в лоб различные точки зрения. И это нормально, на то он и спор, ежели во имя рождения истины, ради обогащения крупицей знания. Такая крупица, схороненная в чужом мировоззрении, пестуемая в нём мимолётной догадкой, взращенная осторожно и лелеяно до степени яйца большой белой птицы вылуплялась вдруг в час озарения и являлась миру в минуты таких вот споров живым, осязаемым убеждением. Тогда все при «наваре». Особенно «побеждённые», не имеющие на тот момент свежей творческой мысли. Как же они «прибавлялись», «раздавались» неожиданным явлением сверхновой крохотной звёздочки в глубине мироздания, оттолкнувшись от которой узревали по-иному всё мироздание в целом.
Такие диспуты были в их кругу не в диковинку. А если эмоции вдруг начинали зашкаливать, тут и музы встревали, порхая промеж их галактик, задувая лёгкими крыльцами ненужные всполохи раздражения, перекрывая разноцветьем красоты и обаяния воронки чёрных дыр отчуждения. Но Нури оказалась особенной музой.
Она не встревала в общий разговор посвящённых, не искала места для своего алчущего звучания голоса, не пыталась высказать мнения, которое у неё безусловно было…, только молча слушала, проникалась, насыщалась словом и схороненным в нём смыслом. Она вообще будто растворилась в чужой беседе и настолько гармонично, словно щепотка соли в бездне мирового океана. Вскоре про Нюру вовсе забыли, будто её и не было. А вспомнили лишь пару часов спустя, когда внезапно обнаружили, что её и вправду нет нигде.
Она нашлась не сразу – в дальней, тёмной, нежилой комнате огромной квартиры, где, как они однажды, не сговариваясь, решили, жил когда-то Йорик. Это место как-то вдруг стало для них нечистым, неприкасаемым, сразу после той агрессии Йорика против Нури. И хотя они с того злополучного дня никогда не обсуждали данной темы, даже ни словом, ни намёком старались не напоминать друг другу о том страшном происшествии, но вход в дальнюю комнату раз и навсегда закрылся для них. Ни он, ни она не выказывали друг перед другом явного ужаса или даже страха, но вели себя так, будто этой комнаты в их квартире не было вовсе. Поэтому, наверное, Аскольд и не сразу нашёл Нури.
Женщина стояла у незашторенного окна лицом к лицу с круглой, выпуклой луной и нервно курила. Судя по переполненной окурками пепельнице, стояла давно и курила бесперебойно одну сигарету за другой. В ярком лунном сиянии силуэт её рисовался не то ведьмой, не то святой. А матовая пелена табачного дыма, клубами повисшая в воздухе, живописала атмосферу не то лёгкого небесного облака, не то чада преисподней. Картина эта пугала и завораживала одновременно, поэтому Аскольд замер на пару мгновений на пороге комнаты перед распахнутой настежь дверью.
– Ты что здесь?
Богатов медленно приближался к Нури, как бы вплывая в царство теней, иное, совершенно отличное от жизни и дыхания праздника, царящего за пределами комнаты. Будто переступил недозволенную грань какого-то параллельного бытия. Ответом ему было ледяное молчание.
– Ты чего тут? Зачем ушла? Мы потеряли тебя…, ищем, ищем…, а ты вона где…
Нури всё так же молчала, будто слова не долетали до её сознания, тая в дымовом тумане, растворяясь в нём, никак не изменяя его сущности. Аскольд приблизился вплотную и попытался обнять жену за плечи, но та дёрнулась всем телом, будто ужаленная разрядом электрического тока, и сбросила с себя его руки, словно чужой плащ прокажённого.
– Ты чего, Нюра? Это же я, Аскольд. Чего ты тут одна? Пойдём, нас ждут гости.
Он опять сделал попытку положить руки на её плечи, но она вновь отпрянула ещё более нервно и раздражённо, как если бы в тишине глубокого молитвенного созерцания к ней вдруг прикоснулись сальные лапы похотливого маньяка.
– Ничего не понимаю, – проговорил он озадаченно. – Что с тобой, Нюра? Что случилось?
Аскольд попытался обойти женщину, заглянуть ей глаза в глаза, улыбнуться тепло, приветливо и, может быть, тогда понять, что с ней происходит. А поняв, успокоить, защитить, уберечь… Но та не дала ему такой возможности, только оттолкнула презрительно и, отойдя на пару шагов в сторону, снова отвернулась. Она явно не желала не только говорить с мужем, но и даже видеть его.
Должно быть, в подобной ситуации следовало бы оставить женщину в покое, уйти, дать ей возможность побыть наедине с собой, успокоиться, перебеситься, а уж после всё выяснить без нервов и эмоциональных перегрузок. Для капризной женской природы весьма важен зритель, часто становящийся невольным соучастником действия. Без него сама драма теряет смысл, а потому не имеет развития, затухает, гаснет постепенно, как догоревшая спичка. Но Богатов, уязвлённый таким неожиданным, непонятным, противоестественным отношением к себе, уже не мог остановиться, в нём тихо, но неуклонно закипала ярость.
– Так. Объясни мне, пожалуйста, что происходит? – Аскольд старался говорить подчёркнуто вежливо, размеренно, без интонационных всплесков. – Что, в конце концов, случилось? Почему ты позволяешь себе так вести себя?
Мужчина не хотел провоцировать женщину на скандал и поэтому тщательно взвешивал слова и тон, с которым произносил их. Но именно это придавало его голосу ледяную холодность металла, так не свойственную Аскольду, что только подливало масло в огонь и укрепляло в женщине её позицию. Нури была из тех, кто, сделав шаг, уже не мог повернуть вспять или хотя бы остановиться, не раскрутив обороты маховика на полную катушку. Ей достаточно было малого слова, или даже надуманной двусмысленности его значения, важен был эмоциональный фон, возникший вдруг в ней от звучания,… а уж «нужный» подтекст она легко подберёт сама.
– Нурсина, я вроде бы с тобой разговариваю…
На глазах у женщины навернулись слёзы. Причина их никогда не известна, и природа их происхождения никому не ведома кроме самой женщины. Только одна единственная слезинка, пусть даже случайная, не имеющая прямого отношения к ситуации, даёт незыблемое основание для бурного их потока, остановить который не в состоянии уже никто и ничто, пока не вытечет всё до капельки. Но Аскольд не видел этих слёз, всё ещё оставаясь за спиной Нури. Он уже с трудом держал себя в руках, безуспешно пытаясь словами пробить глухую, неприступную стену молчания и отчуждения.
– Мы долго будем играть в молчанку? Я к тебе обращаюсь, потрудись, пожалуйста, ответить. Или общение с таким «ничтожеством», как я, ты считаешь ниже своего достоинства?
Нури упрямо молчала, как партизанка на допросе, отродясь не знающая ни паролей, ни явок. Аскольд в свою очередь еле сдерживался. Он чувствовал, знал за собой, что ещё одна маленькая капля, и его понесёт неудержимым смерчем, поэтому тоже замолчал, пытаясь успокоиться, вновь обрести утраченное равновесие. Так в тишине прошло несколько минут.
Вдруг до слуха мужчины донеслось еле слышное всхлипывание, которое мгновенно, в ту же секунду отрезвило его. Он понял, что Нюра плачет. Волна жалости, нежности, любви тут же нахлынула на него, остудила, омыла со всех сторон, сделала ничтожной обиду. Да мало ли, в конце концов, что там напридумывала себе эта маленькая, слабая женщина? Какое значение имеет её непонятный, необъяснимый взбрык? Ей, наверное, что-то показалось, но, может, он и вправду в пылу спора сказал какое-то лишнее слово и даже не придал ему никакого значения. А она придала… Что ж, она женщина… И она сейчас плачет…
