– А вы так и не стали художником? – не то спросил, не то констатировал факт мужчина.
– Нет. Я ничем не стала, – не то ответила, не то задала сама себе вопрос женщина. – Я так и не научилась рисовать.
Когда-то давно, ещё в школе, классе в шестом, молодой учитель рисования, глядя на Нюрины работы, сказал вслух, при всём классе: «Да, Идрисова, ты никогда не научишься хотя бы сносно рисовать. Уникальный случай патологического отсутствия дара изображать что-либо на бумаге. Нет. Нет таланта».
Он был молодой, перспективный, из недавних выпускников какого-то художественного вуза, решивший вдруг поучительствовать. Он блестяще рисовал и, видимо, даже считал себя нераскрывшимся пока гением. Возможно, так оно и было. Но более всего в нём проявлялся и кричал открытым текстом дар нераскрывшегося пока самца. Во всяком случае, учитель этот недвусмысленно заглядывался на молоденьких, сексуально созревающих учениц и позиционировал себя с ними эдаким покровителем, могущим поспособствовать и даже одарить не только талантом художника.
Тринадцатилетняя Нюра тогда ответила ему. Так же громко, на весь класс.
– Я проживу как-нибудь и без живописи. А вот вам никогда не стать мужчиной, способным привлечь собой хоть мало-мальски приличную девушку.
Вообще она была дерзкой девчонкой, никогда не прощала обид и отвечала всегда на них с очевидным язвительным уколом. Одноклассники и даже учителя, зная за ней такую особенность, старались не провоцировать Нюру. От греха подальше. А этот нарвался. И ещё не раз пожалел о своей неосторожности.
На одном из уроков Нюра как бы случайно задела большую красивую фарфоровую вазу, поставленную учителем на постамент для натюрморта. Эта ваза явно была не из школьного реквизита – пузатая, старая, породистая. Должно быть, учитель принёс её из дому специально на урок, и Нюра догадалась об этом.
«Идрисова, ты ведь специально сделала это! Специально!», – чуть не плача, возопил учитель, оглядывая разбросанные по полу осколки.
Дерзкая девчонка немигающим взором посмотрела на него снизу вверх, будто сверху вниз и, улыбаясь, произнесла громко, отчётливо: «Да!».
Как бы там ни было, но впредь, в её дневнике, в графе «Рисование» вместо привычных уже двоек и колов обосновалась твёрдая, неизменная тройка.
Кому от греха подальше, кому масло в огонь.
– Таланта нет… – не то посочувствовал, не то съязвил попутчик.
– Вы, я вижу, тоже… – попыталась парировать Нюра, но осеклась.
– А у меня и правда нет никаких талантов, – оживился собеседник и так по-детски засмеялся, что Нюре стало немного стыдно за своё нечаянное намерение уколоть его. – Вообще никаких,… я и сам знаю это. Хотя, возможно, один всё же есть. Только я чего-то сомневаюсь,… что это талант,… может, вовсе даже наоборот.
– Какой же? – заинтересованно спросила Нюра.
Мужчина посмотрел в глаза женщине так откровенно, так бесхитростно, как смотрят одни только дети… и безумцы.
– Я идиот… С детства такой был и всегда очень стеснялся себя. Поэтому у меня совсем нет друзей… Но знаете, в этом есть и нечто полезное.
Нюра слушала молча, не перебивая, не уточняя даже. Ей казалось, что она и так всё понимает.
– Я умею видеть людей, – продолжал мужчина. – Не всем это нравится,… да никому это не нравится, откровенно говоря. Поэтому я наблюдаю за людьми как бы со стороны, потихоньку. Одними любуюсь, других жалею… Вот и вас я вижу…
Он замолчал, всё также по-детски глядя на неё. Она же смотрела на него в упор, как на экран детектора лжи. Отчего он опустил глаза, не выдержав её взгляда.
– И…? – не вынеся паузы, требовательно произнесла Нюра.
– Вами и любуюсь,… и жалею… – он снова поднял взгляд, но тут же уронил его. – Больше жалею…
– Я не нуждаюсь ни в чьей жалости! Тем более, такого как вы…
– Идиота, да? – перебил,… а может, подсказал он. – Вы неправильно меня поняли… Впрочем, я так и знал, что не поймёте правильно, что так и будет…
Попутчик замолчал, достал из заднего кармана брюк измятую пачку сигарет, из неё одну штуку, привычным, машинальным движением пальцев размял её, определил в рот и поднёс зажигалку. Но прикуривать не стал, а вновь взял в руку и продолжил разминать. Все его движения были автоматическими, бессознательными, в то время как мыслями он находился совершенно в другом месте. Затем он снова взял сигарету в рот и чиркнул зажигалкой. Но и на этот раз не стал прикуривать, а посидев так несколько секунд, выключил зажигалку, убрал сигарету назад в пачку, а пачку в задний карман брюк.
– Вы способны на поступок,… – продолжил он, глядя в пол. – На искренний, благородный поступок… Такое не часто нынче встретишь… И это целая половина вашей души!
Мужчина поднял взгляд, но тут же отвёл глаза в сторону, в окно, будто стесняясь, отягощаясь чувством вины за то, что сейчас скажет. Должен сказать.
– Но есть и другая половина – вы никогда не простите тому, ради которого совершили этот поступок. И это ваше второе, незыблемое Я.
Они уже долго ехали по этому жизненному маршруту. Двадцать лет – не шутка. На промежуточных остановках в их троллейбус входили новые попутчики, выходили старые, отыгравшие своё с ними случайное совместное попутство. Эти, свежие занимали освободившиеся места, двигались параллельно, решая свои маршрутные проблемы и задачи, выходили прочь продолжать движение в ином, каждый в своём направлении. Мало кто задерживался. Почти никто.
У них практически не было друзей. В этом огромном троллейбусе они оставались единственными постоянными пассажирами. Может, также было у всех, в каждом очкарике, на каждом маршруте? Вероятно, всё зависит от курса, или расписания? А может, от самих пассажиров?
У них не было детей. Да и не могло быть, наверное. Эти двое потратили жизнь на освоение искусства взаимопонимания, терпения, обоюдоострого проникновения в суть друг друга. Какие уж тут дети, когда и двоим-то тесно в этом мире?
Нурсина оказалась довольно странной, необычной и даже загадочной личностью. В ней удивительным образом уживались и сочетались две натуры. Противоположные, антагонистичные, непримиримые. И самое непостижимое, что они вовсе не боролись друг с другом, не противопоставлялись, не вызывали противоречий и бурю внутренних катаклизмов в душе девушки. Они даже не то чтобы мирно сосуществовали, а просто как бы не замечали друг друга, не обращали никакого внимания друг на друга, считая каждая себя единственной законной хозяйкой в доме. То были даже не две противоположные черты характера в человеке, а как бы два человека в одном. Вот ведь как. Эти две натуры не смешивались одна с другой, не пересекались, лишь сменяли друг друга как день и ночь. Только совсем без сумерек, без закатов и рассветов, будто кто-то главный взял и выключил рубильником солнце. Причём в отличие от смены дня и ночи, выключил не строго по расписанию, а тогда когда ему самому захотелось, никого не спросясь.
