Берзин тут же погрузился в свои бумаги, что-то писал в них, обдумывал подолгу, взвешивал, расставлял по местам… и снова писал. Завьялов же, весьма довольный первым актом, заблаговременно просчитав и отрепетировав все репризы и даже реплики, решил передохнуть, подкрепить возмущённый дух вполне материальным земным благом. Он достал из «тревожного» портфеля дежурный стакан, насыпал в него из металлической баночки на палец сахарного песочку и наполнил почти до краёв белым, густым, тягучим как сметана кефиром. Затем, помешивая чайной ложечкой, направился через зал к своему оппоненту… перемолвиться впечатлениями.
– Ну что, Пётр Андреевич, не склеивается что-то? – спросил он, с наслаждением откушивая из стакана понемножку, по пол-ложечки. – Да, стареем мы с вами, нет уж той лихости… А помните, как бывало? Сколько вы мне дел поразваливали… Эх, Пётр Андреич, Пётр Андреич… На пенсию пора, дорогой вы мой.
– Да что вы, Порфирий Петрович… – ответил Берзин учтиво, перевернул бумаги лицом на стол и, подняв очи горе, начал философично, эдак даже мечтательно. – Развалить дело не так уж и сложно, хорошему адвокату раз плюнуть. Но скучно это, скажу я вам, прозаично как-то. Меня же в данном деле увлекло совсем иное, нечто, знаете ли, метафоричное… Я не просто хочу доказать невиновность моего подзащитного, но более всего показать всю абсурдность и несуразность выдвинутых против него обвинений. А тут игра тонкая, психологическая, художественная… Литература, да и только.
Прокурор собрался было отбить удар, и даже открыл рот,… но не вовремя поперхнулся, вздрогнул как-то нервозно и уронил маленькую кефирную капельку прямо на китель мундира.
– Осторожно, Порфирий Петрович… Что же вы так неаккуратно? – посочувствовал Пётр Андреевич. – Мундир вот испортили,… слава Богу, не новый…
В это время народ опять повалил в зал, и прокурор, спешно докушивая кефирчик, отправился восвояси. Он твёрдо решил всё высказать во втором акте, да ещё в третьем добавить на пряники… А пока усиленно стирал носовым платком предательское кефирное пятно на кителе.
Вошла судья и объявила о продолжении заседания. Пьеса гоголевской птицей-тройкой понеслась дальше по бездорожью российского правосудия, и сколь ни кричи ей вслед надрывно, с надеждой: «Дай ответ!», она – как встарь, так и ныне – не даёт ответа. Впрочем, иной раз… Но не будем забегать вперёд… всему своё время…
Начался допрос свидетелей защиты, и первой Пётр Андреевич вызвал ту самую тётеньку со скамейки возле богатовского подъезда. Она вошла, озираясь по сторонам, словно не понимая, как тут очутилась, и за какой такой надобностью её сюда пригласили. Но увидав знакомое лицо Берзина, маленько освоилась, даже машинально поприветствовала его лёгким кивком головы. А разглядев в клетке Аскольда, и того больше – приосанилась, непринуждённым, отточенным движением поправила косынку на голове и помахала соседу рукой, будто старому, закадычному приятелю. В русском народе узник всегда почитался особо, если уж не как праведник, то аки страдалец уж точно, с лихвой искупивший все грехи. Зрителям в зале сразу стало понятно, что теперь у подсудимого тут два защитника, а многим так даже захотелось к ним присоединиться.
– Скажите, пожалуйста, свидетель, – начал допрос Берзин, – вам знаком вот этот гражданин, что сидит сейчас за решёткой?
– А то как же! – сразу же и однозначно разрешила все сомнения женщина. – Чай в одном подъезде живём… соседи!
– Хорошо, – поддержал её Пётр Андреевич. – А вы можете назвать суду его фамилию, имя и отчество?
– Так Аскольд же… Богатов вроде бы, – смогла свидетель, но не совсем, – а отечество его я не ведаю, он мне паспорт не показывал. Да и ни к чему мне его по батюшке-то величать, чай не Генеральный Секретарь.
– А как, по-вашему, – Пётр Андреевич снял с носа очки, улыбнулся доверительно и посмотрел в глаза свидетелю пытливым ленинским прищуром, – вот Аскольд Богатов, он хороший человек?
– Так знамо ж хороший! – рассудила женщина без всякого следствия, одной лишь народной житейской мудростью. – Разве ж у нас плохого судить станут? Плохие у нас в других креслах заседают.
По залу прокатился одобрительный смешок.
– А не вспомните ли вы, – перевёл защитник на другую тему, – одиннадцатого мая сего года около восьми часов вечера вы что делали, где находились?
– Тут и вспоминать нечего… Гуляла я, воздухом дышала, – уверенно ответила женщина.
– Вы хорошо помните? – уточнил Пётр Андреевич. – Не путаете? Нас интересует именно одиннадцатое мая…
– Ты меня, мил человек, не лови, – перебила его та, – раз говорю, гуляла, стал быть так оно и есть. Нечто я напрасно говорить стану? Я каждый вечер с семи до десяти воздухом дышу на скамейке возле подъезда сваво. Так что тут и путать нечего. Да ты спроси сам вон у Аскольда-то, он этого одиннадцатого мая аккурат около восьми часов и приехал, машину свою ещё возле скамейки-то и поставил… она и сейчас ещё там стоит. Ты спроси, спроси… Он подтвердит, он человек во всём из себя положительный, напраслину гнать не станет, не прокурор чай… Он видал меня, поздоровкался даже… Он завсегда здоровкается,… вежливай…
– Благодарю вас, – остановил её Берзин. – Ваша Честь, – обратился он к судье, – хочу обратить внимание уважаемого суда на тот факт, что свидетель только что подтвердила показания моего подзащитного, который с самого начала следствия утверждал, что от театра он поехал домой, а не погнался за супругой, как утверждает обвинение. Это отражено в протоколах его допросов. У меня нет больше вопросов к данному свидетелю.
И Пётр Андреевич вновь погрузился в свои бумаги. Но вопросы были у обвинителя.
– Скажите, пожалуйста, уважаемый свидетель, – начал он свой допрос, – вы говорили, что каждый день до десяти часов вечера дышите воздухом на скамейке возле подъезда. Это так?
– Дышу, – подтвердила женщина. – А что ж с им ещё делать-то? Не в банки ж закатывать на зиму… Зимой-то уж так не посидишь, холодно…
– Значит, если вы видели, как подсудимый приехал в восемь, то могли также видеть, как он уехал. Вы видели это?
– Так что ж? Человек он взрослый, самостоятельный, хочет – приезжает, а хочет – уезжает. Может вообще никуда не ехать, право тако имеет. Чай не в тюрьме.
– Вы видели, как он уехал? В котором часу это было?
– Видела… После девяти и уехал… не сильно после девяти… смеркалось только-только.
– Обращаю внимание суда, – Порфирий Петрович повернулся к судье, – что подсудимый находился дома только чуть более часа, а отсутствовал потом около пяти часов, что подтверждается свидетельскими показаниями. То, что он приехал домой, вовсе не доказывает его непричастность к преступлению, в чём хочет нас уверить защита. За пять часов он вполне мог найти свою жену и убить её. Что он и сделал… Хочу напомнить, что утром двенадцатого мая при аресте подсудимого в кармане его пиджака были обнаружены часики и колье жертвы, которые были на ней ещё вечером одиннадцатого…
– Обвинитель абсолютно прав, Ваша Честь, – вставил реплику Пётр Андреевич. – Показания моего свидетеля отнюдь не доказывают невиновность моего подзащитного. Они лишь подтверждают, что подсудимый с самого начала давал правдивые показания, что отвергалось следствием. Он говорил правду и не пытался скрыть от следствия ни то, что вернулся домой после театра, ни то, что позже поехал в город искать жену. Кроме того, с момента ссоры, которую видели свидетели обвинения, до момента предполагаемой новой встречи моего подзащитного с женой прошло как минимум три с половиной – четыре часа, ведь женщину ещё нужно было найти в огромном городе. За это время любой нормальный, психически здоровый человек остыл бы, успокоился. Следовательно, об убийстве в состоянии аффекта говорить не приходится. Я прошу, Ваша Честь, заострить на этом внимание уважаемого суда!
