Порфирий Петрович ткнул указательным пальцем в столешницу, медленно проплыл оценивающим взглядом по залу и сел на стул, весьма довольный собой.
– Благодарю вас, коллега, – с неподдельной искренностью проговорил Пётр Андреевич, протягивая руку обвинителю. – Вы в буквальном смысле сбросили с души моей камень.
– Не стоит благодарности, – горячо пожимая протянутую руку, ответил Петрович. – Одно дело делаем во славу законности и справедливости.
А по залу тихо поползло разочарованное: «Адвокат-то сдал клиента… Со всеми потрохами сдал. За что только такие деньжищи берут, ироды?».
Одна только судья в эту минуту казалась бесстрастной как сама Фемида
[78]
. Она спокойно наблюдала за всей этой сценой и делать окончательные выводы, похоже, не торопилась. Что ж, на то она и судья.
– Представитель защиты, – наконец, обратилась она к Берзину, – так у вас будут ещё свидетели?
– Да, Ваша Честь. У меня остался последний свидетель, и я готов его вызвать.
Глава 29
Появление в зале суда нового, последнего свидетеля защиты произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все повскакивали со своих мест, а подсудимый даже, как показалось конвою, попытался вырваться из клетки. Только защитник и судья оставались невозмутимыми, по крайней мере, внешне. Первый, потому что заранее всё знал и даже, похоже, рассчитывал на такую реакцию, а вторая… ну должен же хоть кто-то сохранять спокойствие, Фемида всегда бесстрастна. Свидетель прошёл через зал, встал возле трибуны и поставил подпись под присягой. Теперь он был в игре, и на различных участников процесса – а они все были очень различны – это произвело отнюдь неодинаковое впечатление
– Свидетель, представьтесь, – обратилась к нему судья. – Назовите ваши фамилию, имя и отчество.
– Богатова Нурсина Эльдаровна, – прозвучал тихий, ровный, несколько взволнованный голос.
– Протестую! – закричал обвинитель, словно только что обворованный обыватель, у которого вынесли всё, даже срамное исподнее. – Этого не может быть! Гражданка Богатова убита! Это подлог!
Однако жрица Фемиды не спешила ударять молоточком, она лишь вопросительно, выжидательно смотрела в сторону защиты, надеясь получить от неё необходимые разъяснения.
– Ваша Честь, – спокойно, по-деловому, будто сообщая о пустяшной формальности, произнёс Берзин. – Личность свидетеля установлена надлежащим образом. Это действительно Богатова Нурсина Эльдаровна собственной персоной и, как видите, абсолютно живая. Вот документы, подтверждающие этот факт.
Защитник через секретаря передал бумаги судье. Та углубилась в их изучение. Подскочил и Петрович. Он не знал, чему ему не верить больше – то ли своим собственным глазам, то ли документам, оттого суетился, дёргался как-то, вертелся из стороны в сторону… При этом его китель слегка запаздывал за телом, как массивная юбка колокола за тщедушным языком.
Аскольд, прильнув к решётке всем телом, смотрел сквозь неё и никак не мог удостовериться в реальности видения. Слёзы текли из его голубых глаз, на этот раз слёзы не отчаяния, но благодарности судьбе, а губы упрямо твердили, не переставая: «Нюра… Ты жива… Слава Богу, ты жива… Слава Богу… Теперь пусть сажают… мне всё равно… Главное – ты жива… Боже, спасибо Тебе за всё…».
Зрительный зал же реагировал так, как и полагается толпе, то есть по-разному. Кто-то стоя аплодировал воображаемому режиссёру, затеявшему столь увлекательную каверзу, кто-то, подобно Станиславскому, кричал: «Не верю!», некоторые метались от первых ко вторым, вопрошая в недоумении: «А что случилось-то? Что стряслось?», кое-кто из дам, скорее по привычке, нежели осмысленно, на всякий случай поправили макияж.
Наконец, судья, изучив представленные защитой документы и отложив их в сторону, троекратным ударом молоточка о наковаленку призвал всех к порядку.
– Прошу соблюдать тишину! Иначе я прикажу очистить зал! – прозвучал её властный голос.
Все присутствующие потихоньку призвались и, не желая досматривать спектакль за дверью, стали снова соблюдать.
– Пётр Андреевич, прошу вас, – подытожила судья восстановление порядка, – начинайте допрос свидетеля.
– Благодарю, Ваша Честь.
В зале на несколько секунд воцарилась полная оглушающая тишина, как на расстреле, в кратком, но вмещающем в себя целую жизнь промежутке между командой «Пли!» и собственно залпом.
Наконец, Берзин уже привычно встал из-за стола и направился к трибуне, только на этот раз уверенной, стремительной походкой, недвусмысленно говорящей о том, что этот выход значил для него очень многое… если не всё.
– Здравствуйте, Нури, – подойдя вплотную, сказал он тихо, чтобы услышали его лишь те уши, которым это предназначалось. – Я рад вас видеть… Бог свидетель, очень рад…
Потом, резко развернувшись, вышел на середину ристалища, остановился, замер на мгновение, развернулся вновь, постоял, подумал ещё краткий миг, как бы решая что-то, и вернулся к трибуне.
– Свидетель, – произнёс он громко, уже для всех, – я, пожалуй, не буду задавать вам никаких вопросов, расскажите сами всё как было в тот день, в субботу одиннадцатого мая, после того как вы убежали от здания театра. Если по ходу вашего рассказа возникнут какие-нибудь уточнения, я вас перебью. Договорились?
Нури кивнула головой и начала повествование. Голос её дрожал взволнованно. Впрочем, дрожало всё – и ресницы, и губы, и руки. Но постепенно, слово за слово, уверенность возвращалась к ней… правду легко говорить, особенно если эта правда способна спасти чью-то жизнь. Она бегло, опуская не относящиеся к делу подробности и детали, рассказала о том, как шла по улице, как встретила девочку, повезла её домой на троллейбусе, как они встретили, наконец, отца ребёнка… Как колесили потом со случайным знакомым-попутчиком по вечерней, впадающей в ночь Москве, разговаривали о том, о сём… пока совсем поздно, уже затемно бело-голубой очкарик не привёз их в свой парк…
– Мне кажется, мы уже приехали. Пора выходить, – не вполне уверенно произнесла Нюра.
– Пора, – согласился странный собеседник. – Тебе пора разобраться со своим дежавю. Иначе… Жизнь ведь по сути своей бесконечна, и только наступая на одни и те же грабли, мы сами сокращаем её. Я тогда бросил пить, с тех пор в рот не беру.
