С противоположной стороны на набережной показались четверо молодых людей, направляющихся в нашу сторону. Они шли быстро. Между нами оставалось не больше двадцати метров. Но отступать было поздно: у меня не было способа освободиться из клетки, в которую я сама себя загнала.
Еще несколько мгновений — и мы оказались в ярком свете прожекторов. Над темной бездной воды, за освещенной рампой, образованной перилами палубы, я различила множество голов, повернутых к нам — пассажиры смотрели, как на набережной хрупкая девушка в белом хлещет кнутом юного негра в расстегнутой рубашке, вжавшегося в каменную стену, которая служит декорацией этой сцены.
Вначале я сжимала ремень двумя руками, и он наносил резкие точные удары по обнаженной коже, обрушиваясь на нее с сильным хлопком. Мальчишка натягивал свои путы, и железное кольцо приподнималось. Он кричал: «Еще сильнее! Вы же можете!..» Мой страх улетучился, и я крепко намотала ремень на руку. Теперь ничто и никто не могло меня удержать, тем более этот негр с безумными глазами. Я была как пьяная… Его взгляд переходил от руки, хлеставшей его, к полному зрительному залу, перед которым он был как на ладони. Зрители, стоя, указывали на нас. Плавучий зрительный зал двигался параллельно берегу, и огни понемногу исчезали. Однако почти сразу же появились новые: приближался следующий катер.
И снова все повторилось: огни рампы, сотни темных силуэтов, неслышные комментарии, зрительный зал, уплывающий по течению реки, вспененная вода… Короткий антракт… и затем, в последний раз, яркие огни, темный партер, заполненный зрителями, неторопливо скользящий по воде, пенный след… и опять все спокойно.
Вернулся прежний мягкий полумрак… Все было кончено… Я остановилась.
Снова был слышен плеск воды и шорох тополиных листьев, сверху доносился городской шум. Стало сыро.
Пьер глубоко вздохнул, словно только что очнувшись. Перед тем, как вернуть ему ремень, я провела шпеньком пряжки по его груди, оставив след, который тут же побелел — словно художник, расписавшийся на своем творении. Пока я отвязывала его, группа из четырех молодых людей наконец ушла — это были скандинавы, в шортах и рубашках с короткими рукавами. Только две девушки оглянулись на нас.
Лилиан, к которой мы присоединились, усевшись рядом с ней на скамейку (тут Пьер впервые заметил ее), сказала, что они инстинктивно застыли, когда я размахнулась для удара. Она сказала, что двое юношей наблюдали за сценой с начала до конца, облокотившись на парапет над нашими головами. Поднимаясь по лестнице, она добавила, что была «впечатлена», но, конечно, чувствовала бы себя более непринужденно, если бы посторонних не было. Я так и думала; но, во всяком случае, опыт был произведен.
Что до Пьера, у него был совершенно счастливый вид (удивление, публичная провокация, страх — все вместе не могло ему не понравиться. Он молчал (из-за врожденного чувства приличия) до того момента, пока мы не остались наедине в его машине, и там наконец заговорил. Я не ошиблась: он был, что называется, «заведен» (в особенности неожиданной для него идеей о зрителях с прогулочных катеров). Что касается меня, точное совпадение моего замысла с его исполнением дало мне блаженное ощущение полноты жизни.
На следующий день я снова оказалась в том же месте, но теперь как пассажирка самого роскошного из прогулочных катеров, похожего на флагманский корабль. Я села на него у моста Альма вместе с толпой иностранцев. Ночь была звездной. В качестве спутника на этот вечер я пригласила Дидье, юного студента-интеллектуала, довольно застенчивого. «Это только с вами», — любил он повторять. Я его порядком смущала.
После отплытия мы, как и все остальные, смотрели на проплывающие мимо освещенные памятники, облокотясь о перила и чувствуя, как легкий бриз и свежесть, поднимающаяся от реки, овевают лицо. Я с видом обычной туристки прислушивалась к объяснениям гида на двух языках, доносившимся из громкоговорителя. Потом перестала слушать. Мы приближались к «тому самому месту». Уже совсем скоро мы будем прямо напротив него — как только проплывем под мостом, который в свете прожекторов четко вырисовывался на фоне ночного неба, совсем близко от нас.
Когда катер вышел из-под моста, набережная оказалась у нас перед глазами — на сей раз пустынная. Кольцо по-прежнему было в стене, вросшее в нее на века. Я спросила у Дидье: «Видите кольцо вон там? Мне бы хотелось как-нибудь привязать к нему мужчину… Когда мимо проплывал бы катер, такой как наш, я стала бы изо всех сил хлестать его кнутом… да, изо всех сил… Никакого притворства… Мы оказались бы в свете прожекторов…» Через какое-то время он сказал: «Даже не знаю, как бы я вынес это на публике… все эти люди, которые будут на меня смотреть…»
Я ничего не ответила. Потом вполголоса произнесла: «Все эти люди уже видели…» И только тогда рассказала ему о вчерашнем вечере. И мне казалось, что толпа, стоявшая у меня за спиной, не веря своим глазам, смотрит на берег, на бичуемого чернокожего эфеба, выставленного напоказ в ярком свете, недосягаемого.
Клеймо
Он будет маленький, совершенно круглый — след сигаретного ожога на груди, в том месте, где сердце. Чтобы никто не счел этот ожог случайным (это противоречило бы самому понятию «клеймо»), он будет помечен тремя моими инициалами. Они будут неизгладимы, запечатлены в плоти — клеймо моего желания.
Клеймо моего желания… желание моего клейма…
Мне хотелось обнародовать это желание, и я попросила Себастьяна написать о нем, чтобы придать ему некую торжественность, сделать свое решение бесповоротным.
За несколько дней до назначенной церемонии я отвела Себастьяна к татуировщику. Для того чтобы попасть в его мастерскую, расположенную недалеко от площади Пигаль, нужно было пройти через две двери, которые образовывали между собой что-то вроде коридора, направляющего поток клиентов к турникету. Пройдя через него по очереди, посетители оказывались в приемной. Но сегодня и в коридоре, и в приемной было пусто. Стоял серый холодный январский день, и, поднимаясь по маленькой узкой улочке, я то и дело оскальзывалась на ледяной поверхности луж — до самого порога мастерской. Татуировщик, стоя в углу мастерской на небольшом возвышении, заканчивал сложную композицию на предплечье молодого человека. У нас едва хватило времени бросить взгляд на образцы татуировок, яркие фотографии которых покрывали стены, — и настала наша очередь. Мастер, обращаясь к Себастьяну, спросил: «Что бы вы хотели?» Я ответила: «Три буквы на груди» — и протянула ему листок бумаги, где они были изображены — нужного вида и размера, простые, без виньеток. Себастьян расстегнул рубашку, обнажая грудь. Я уточнила: «Здесь», указывая на место сердца. Татуировщик раздраженно сказал: «Позвольте ему самому отвечать, он уже достаточно взрослый, чтобы знать, чего хочет!» Себастьян улыбнулся, и мы оба сделали вид, что ничего не слышали. Мастер начертил на его коже три буквы мягким карандашом. Ему пришлось повозиться с «Б», изображение которой было более сложным и менее разборчивым. Но когда он, завершив работу, отложил свой аппарат и стер ватным тампоном карандашные следы, буквы стали видны совершенно четко — ровные, маленькие, тонкие, твердые — такие, как я и хотела. Процедура длилась всего несколько минут. Потом мастер обернулся ко мне и спросил: «Платите вы, разумеется?» Я ответила: «Разумеется» — и отдала ему довольно скромную сумму, которую он назвал. Это было все.
