Наш херувим отнесся к своей роли со всей серьезностью. Мне казалось, что я присутствую при детской игре. Да и по сути, какая разница? Сознание того, что это игра? В детских играх извращенность проявляется бессознательно, в наших — обдуманно; разница только в этом. Что же произошло в голове того одиннадцатилетнего мальчика, который недавно убил свою восьмилетнюю подружку во время игры, нанеся ей сорок восемь ударов ножом?
Когда F. и Гаэтана наконец вышли из ванной, Камилл обернул их огромным сиреневым полотенцем.
Поскольку было еще слишком рано облачаться в наши церемониальные одеяния, они, разморенные после купания, решили какое-то время отдохнуть на кровати. Камилл улегся первым, глубоко зарывшись в свежие простыни. Наши ступни удобно устроились на его свернувшемся в клубок теле, которое тут же принялись изучать. Пальцы ног на ощупь проникали в его рот, в ноздри, скользили по бархатистым щекам, следовали вдоль линии бедра, спускались к животу, играли с напряженным членом и, проникая в промежность, ощущали, как перекатываются небольшие бархатистые шарики.
Затем маленький самец был извлечен из-под простыней, чтобы подвергнуться испытанию: сможет ли он изобразить «постельного героя»? Оказалось, что нет. Его слишком поспешные семяизвержения разочаровали моих подруг, которые состроили недовольные гримаски. Он страшно переживал. Что было делать? Отослать его за столь явную некомпетентность? «Не кажется ли вам, что вы этого заслуживаете?» Но его сконфуженная мина была столь забавной, что обезоружила их. Следовало бы проявить строгость; но вместо этого Гаэтана укусила его за губу, a F. сдавленно захихикала, прижав ко рту простыню. Но о прощении не было и речи; Камилла все равно надлежало наказать, хотя бы ради приличия. Женщины уложили его на гору подушек, так, что ягодицы оказались приподнятыми, и устроили ему порку — хотя и не по всей надлежащей форме, но все же достаточно сильную для того, чтобы не казаться ласковым порицанием.
Роль камеристки ему больше подходила: когда ему указывали, что делать, он справлялся не так уж плохо. Однако, наблюдая за его действиями, можно было понять, что он впервые в жизни обрызгивает женщинам волосы на лобке духами из грушевидного пульверизатора и пристегивает чулки к поясу. Когда я спросила его, так ли это, он лишь смущенно пробормотал: «Да», не поднимая глаз от застежки пояса, которой собирался закрепить черный чулок, натянутый на кремовую плоть — ту драгоценную плоть, которую в былые времена прятали от загара под кружевными зонтиками.
Теперь мы были готовы (по крайней мере, как будто…). Камилл застегнул «молнию» на платье F. — длинном черном шелковом платье 1930 года, собранном ниже талии кокеткой, уходящей вниз, что создавало видимость изящного шлейфа. Мое платье, более короткое, заканчивалось выше щиколоток — приталенное, с поясом и широкими рукавами «летучая мышь», очень удобными. Декольте, полукруглое спереди, переходило в треугольный вырез на спине, доходивший до самой талии. Оно было мне очень к лицу (именно было, поскольку с того времени оно загадочным образом исчезло).
Пока F. и Гаэтана красились, Камилл приводил в порядок комнату, и особенно постель, которая была вся смята. Он перестелил простыни и разгладил их ладонью, чтобы в середине стала заметна ажурная венецианская вышивка — монограмма, окаймленная гирляндами цветов.
Закончив свою работу, Камилл ушел. По дороге к двери он обернулся и спросил меня: «Могу я вам перезвонить?»
Конец приторного пролога и лукавого жеманства.
Затем последовал антракт — перейдя в большую гостиную, мы приступили к блюдам и напиткам, принесенным из «Деликатессен», небольшого летнего кафе, и сервированным на низком столике.
Потом Гаэтана обеспокоенно спросила:
— Он не рассердился?
— Камилл? С чего бы ему сердиться?
— Но мы так плохо с ним обошлись!
— «Плохо обошлись!»
Мы с F., смеясь, запротестовали.
— Если он и рассердился, то только из-за того, что мы обошлись с ним чересчур снисходительно — пожурили как ребенка, просто ради смеха! Я не собираюсь преподавать вам уроков, но хотела бы обратить ваше внимание вот на что: если вы не разделяете убеждения, что ваше удовольствие — и его тоже, иными словами, что он находит свое удовольствие в вашем, — то вы будете в проигрыше с самого начала, вы превратитесь, даже не отдавая себе в этом отчета, в рабу своего раба, его душевных состояний, истинных или предполагаемых… Нужно вообразить себе полностью счастливого Сизифа!.. Попытаться, по крайней мере… Разумеется, это не так просто… Даже для меня… Но, возвращаясь к Камиллу, могу вас уверить — он ушел отнюдь не раздраженным!
Солнце скрылось, и наступила ночь. В комнате было совсем темно. Мы зажгли лампы и задернули занавески. Почетный гость должен был позвонить с минуты на минуту. F. и Гаэтана выскользнули из гостиной. Прислушавшись, можно было отчетливо различить приглушенные расстоянием звуки… и вот я услышала донесшийся снизу стук двери лифта. Потом лифт остановился на нашем этаже.
Ритуал, если только мне не захотелось бы его изменить (но сегодня об этом речь не шла) был следующим: стоя посреди комнаты, раздеться, начав с обуви, потом снять носки, рубашку и так далее… и наконец трусы. Пока он раздевался, я смотрела на него; что-то в нем изменилось; кажется, он повзрослел. Потом я поняла: это усы, которых я раньше у него не видела, придали ему такой «взрослый» вид. Я сказала ему об этом. Он ничего не ответил. Впрочем, ответа от него и не требовалось.
Я повязала ему на шею вместо поводка красный шелковый шнурок, украшенный кистями с бахромой, а на голову — белый шарф, концы которого стянула на затылке. (Процесс выбора ткани, купленной несколькими днями раньше, поверг продавщиц в изумление. Поскольку нужна была слегка просвечивающая ткань — такая, чтобы под ней были заметны очертания тела, но не более того, — мне пришлось в поисках подходящей разворачивать многочисленные рулоны, растягивать ткань, подносить к глазам, чтобы увидеть, насколько она просвечивает; это вызвало насмешливые замечания, произнесенные mezzo voce
[5]
вроде «Чего только на свете не увидишь!» — что в данном случае показалось мне тонким наблюдением.)
В таком виде — с белым шарфом на голове и шнурком на шее — я и ввела его в полутемное святилище, где ожидали мои подруги, сидя на канапе. Гаэтана прошептала: «Негр! Обожаю негров!» Я заставила его пройтись перед ней, сначала выпрямившись во весь рост, затем — на четвереньках, чтобы она смогла полюбоваться его продолговатыми изящными мускулами и гибкими движениями юного хищника, который, даже отдыхая, выглядит так, словно готов к прыжку. «Сколько ему лет?» Я ответила: «Двадцать три». Гаэтана смотрела на него и, кажется, собиралась что-то сказать… но промолчала.
— Полижи ноги своей новой хозяйке.
Сейчас я была распорядительницей, отдающей приказы… Но в то же время я была и рабыней с закрытым лицом. Подчиняясь приказу, я смотрела сквозь ткань на свою новую хозяйку. Потом я склонилась к ее ногам, и ткань облепила мои губы…
