Солнце достигло зенита, потом начало клониться к закату.
Вдруг Ральф вскинул голову, и все стрелки на склоне зашевелились, словно трава под налетевшим ветерком: издалека донесся шум голосов и эхом отразился от покрытых лишайником скал на выходе из ущелья. Каждый порыв ветра и поворот в каменном проходе усиливали приближающийся звук.
Из ущелья, танцуя, вышла крохотная фигурка. Странные узоры красной, черной и белой краски скрывали черты лица и желтую кожу Яна Черута, но его упругую походку и посадку головы невозможно было не узнать. Мешок он давно выбросил, исчерпав запас безделушек, использованных в качестве приманки.
Готтентот вприпрыжку летел по тропе к каменной пирамидке, а за ним, толкаясь от нетерпения, по трое-четверо в ряд, шли женщины и дети матабеле.
— Их так много… — прошептал Ральф.
Гарри Меллоу не поднимал на него взгляда, уставившись в прицел пулемета. Слой жирной черной пасты скрыл бледность лица, но в глазах стояла боль.
Длинная вереница матабеле еще выходила из ущелья, а Ян Черут уже приближался к каменной пирамидке.
— Приготовиться! — прохрипел Ральф.
Ян Черут, дойдя до пирамидки, вдруг исчез, словно сквозь землю провалился.
— Давай! — сказал Ральф.
Никто из стрелков не шевельнулся, все напряженно смотрели вниз.
— Давай! — повторил Ральф.
Передние ряды матабеле застыли на месте, озадаченные исчезновением Яна Черута, тогда как задние продолжали напирать.
— Огонь! — приказал Ральф.
— Я не могу… — прошептал Гарри, сжимая в руках обе рукоятки пулемета.
— Черт тебя побери! — Голос Ральфа задрожал. — Они распороли Кэти живот и вырвали мою дочь из утробы матери! Стреляй же, кому говорю!
— Не могу… — поперхнулся Гарри.
Ральф схватил его за плечо и, оттолкнув в сторону, сам уселся на место пулеметчика. Подцепив пальцами колечки предохранителей, он одновременно нажал на шершавый спусковой рычаг. «Максим» оглушительно застрекотал, пустые гильзы блестящим потоком хлынули из выбрасывателя.
Джуба не могла угнаться за молодыми женщинами и бегущими детьми. Она все больше отставала, несмотря на отчаянные мольбы Тунгаты:
— Бабушка, мы опоздаем! Пойдем быстрее!
Они еще не дошли до прохода в конце ущелья, а Джуба уже запыхалась и едва стояла на ногах. Жировые складки колыхались от каждого шага, перед глазами плыли пятна.
— Мне нужно отдохнуть, — пропыхтела она и тяжело опустилась на землю.
Отстающие спешили мимо, весело поддразнивая Джубу:
— Матушка, может, тебя понести?
Тунгата подпрыгивал и ломал руки в нетерпении.
— Бабушка! Совсем немного осталось!
В глазах окончательно прояснилось, и Джуба кивнула. Мальчик схватил ее за руки, упираясь изо всех силенок и помогая подняться.
Джуба брела по тропе самой последней. Издалека доносились пение и смех, усиленные раструбом ущелья. Тунгата то мчался вперед, то, подчиняясь чувству долга, бежал обратно.
— Бабушка, ну пожалуйста! — тянул он ее за руку.
Джубе пришлось сделать еще две остановки. Все остальные ушли далеко вперед. Солнечный свет не проникал на дно узкого ущелья: полумрак и холод, исходящий от бурного потока воды, остудили даже нетерпение Тунгаты.
Бабушка и внук вышли из-за поворота и увидели залитую солнечным светом чашу долины.
— Вон они! — облегченно воскликнул Тунгата.
На тропе толпились люди: передние ряды бесцельно топтались на месте, словно колонна муравьев, наткнувшаяся на непреодолимое препятствие.
— Бабушка, скорее, мы еще можем их догнать!
Джуба с трудом выпрямилась и заковыляла навстречу яркому солнечному свету.
В этот момент воздух вокруг ее головы задрожал, будто пойманная под черепом птичка забила крыльями. На мгновение Джубе показалось, что это одно из проявлений усталости, потом она увидела, как сгрудившиеся на тропе люди закружились на месте, словно пылинки, подхваченные вихрем, и стали падать на землю.
Джуба никогда не слышала стрекота пулемета, но хорошо помнила рассказы воинов, сражавшихся на Шангани и Бембези, о трехногих ружьях, которые трещат, как болтливые старухи. Почувствовав внезапный прилив неизвестно откуда взявшихся сил, она подхватила Тунгату на руки и помчалась назад, в ущелье, точно спасающаяся бегством слониха.
Ральф Баллантайн сидел на краю походной койки, перед которой на перевернутом ящике, служившем столом, стояли бутылка виски и эмалированная кружка. Рядом с ними оплывала свеча. Прищурив глаза в неровном свете, он пытался сфокусировать взгляд на открытом дневнике.
Ральф был пьян: за полчаса бутылка опустела наполовину. Он осушил кружку, потом плеснул в нее еще виски. Несколько капель упали на чистый лист бумаги. Ральф смахнул их и в пьяной задумчивости уставился на оставленный ими мокрый след. Помотав головой в попытке стряхнуть хмель, он взял перо, окунул его в чернильницу и аккуратно снял с кончика лишние чернила.
Выведение букв требовало полною сосредоточения. Там, где чернила попадали на влажные пятна алкоголя, вокруг линии расплывалось голубоватое облачко, что невероятно раздражало Ральфа. Он бросил перо и, тщательно контролируя каждое движение, налил кружку до краев и выпил в три глотка. Пустую кружку он зажал между коленями и долго сидел, свесив голову.
Наконец Ральф с трудом поднял глаза и перечитал написанное, шевеля губами, будто первоклассник, читающий букварь.
— Война превращает нас всех в чудовищ.
Он снова потянулся к бутылке, уронил ее, и по крышке ящика растеклась золотисто-коричневая жидкость. Ральф повалился на койку, свесив ноги на пол, закрыл глаза и заслонил лицо рукой.
Элизабет уложила мальчиков спать в фургоне и прилегла на соседнюю койку, стараясь не потревожить спящую мать.
Ужинать Ральф отказался и накричал на Джонатана, посланного позвать отца к семейному столу.
Элизабет лежала под шерстяным одеялом, глядя сквозь щель в парусиновом навесе. У Ральфа все еще горела свеча, хотя в палатке Гарри и Вики свет давно погас. Элизабет закрыла глаза, пытаясь уснуть, но не находила себе места. В конце концов Робин Сент-Джон раздраженно вздохнула и перевернулась на другой бок. Элизабет открыла глаза и вгляделась в узкую щель: свеча по-прежнему горела.
Девушка осторожно выскользнула из-под одеяла: не дай Бог, мать проснется. Закутавшись в шаль, Элизабет бесшумно выбралась наружу и села на дышло фургона. Из-за тонкой парусиновой стенки отчетливо доносилось дыхание Робин: похоже, она крепко уснула, даже начала слегка похрапывать.
Погода стояла теплая, в лагере царила почти полная тишина: в дальнем конце жалобно затявкал щенок, где-то рядом заревел голодный младенец, которого быстро успокоили, приложив к материнской груди. Два часовых встретились на углу ограждения и долго о чем-то разговаривали вполголоса, потом разошлись в разные стороны, и на фоне звездного неба проплыл силуэт широкополой шляпы — один из часовых прошел совсем рядом с Элизабет.
