За две двери и четыре толстых стекла Костя обернулся и недоуменно посмотрел на меня. Услышал? Или просто недоумевает, чего я остановился?
Натужно улыбнувшись, я открыл дверь и вошел в грохочущую гармошку перехода между вагонами.
Штабной вагон и впрямь оказался блатным местом. Чистенькие коврики на полу; дорожка в коридоре; белые занавески на окнах; мягкие матрасы, не напоминающие тюфяк негра Джима, набитый кукурузными початками.
– Кто спит внизу, кто вверху? – деловито осведомился Эдгар.
– Мне все равно, – ответил Костя.
– Я бы предпочел сверху, – сказал я.
– Я тоже, – кивнул Эдгар. – Договорились.
В дверь вежливо постучали.
– Да! – Инквизитор даже не повернул головы.
Это был начальник поезда – с подносом, на котором был и никелированный чайник с кипятком, и чайник с заваркой, и чашки, и какие-то печеньки-вафельки, и даже коробочка сливок. Серьезный мужчина – здоровенный, с роскошными усами, форма сидит как с иголочки.
А лицо – дурное-дурное, будто у новорожденного щенка.
– Пейте на здоровье, гости дорогие!
Все понятно. Тоже под воздействием амулета. Все-таки то, что Эдгар – Темный, накладывало отпечаток на его методы.
– Спасибо. Уведомляй нас о всех, кто сел в Москве, но сходит по дороге, любезнейший, – принимая поднос, сказал Эдгар. – Особенно о тех, кто сходит не на своей станции, а раньше.
– Будет исполнено, ваше благородие! – кивнул начальник поезда.
Костя хихикнул.
Я дождался, пока бедолага вышел, и спросил:
– А почему «ваше благородие»?
– Откуда я знаю? – пожал плечами Эдгар. – Амулет настраивает людей на подчинение. А уж кого они при этом во мне видят – строгого ревизора, любимого дедушку, уважаемого артиста или генералиссимуса Сталина, – это их проблема. Этот, видать, Акунина начитался. Или старых фильмов насмотрелся.
Костя снова фыркнул.
– Ничего веселого в этом нет, – разозлился Эдгар. – И ничего ужасного – тоже. Максимально щадящий для людской психики метод. Половина историй о том, как кто-то Якубовича в машине подвозил или Горбачева без очереди пропустил, – следствие таких вот внушений.
– Да я не о том смеюсь, – объяснил Костя. – Представил вас в форме белогвардейского офицера… шеф. Внушаете уважение.
– Смейся, смейся… – наливая себе кофе, сказал Эдгар. – Как там компас?
Я молча положил записку на стол. Сумеречный образ завис в воздухе – круглая чаша компаса, лениво крутящаяся стрелка.
Налив себе чая, я сделал глоток. Чай был вкусным. От души заварен, как и положено для «высокоблагородия».
– В поезде, паршивец… – вздохнул Эдгар. – Господа, я не скрываю от вас альтернативы. Либо мы берем преступника, либо поезд будет уничтожен. Вместе со всеми пассажирами.
– Каким образом? – деловито спросил Костя.
– Есть варианты. Взрыв газопровода рядом с составом, случайный пуск боевой ракеты с истребителя… в крайнем случае – ракета будет с ядерной боеголовкой.
– Эдгар! – Мне очень хотелось поверить, что он сгущает краски. – Здесь минимум полтысячи пассажиров!
– Чуть больше, – поправил Инквизитор.
– Этого нельзя делать!
– Нельзя упустить книгу. Нельзя допустить, чтобы беспринципный Иной сотворил себе гвардию и принялся перекраивать мир на свой вкус.
– Но мы же не знаем, чего он хочет!
– Мы знаем, что он не колеблясь убил Инквизитора. Мы знаем, что он очень силен и преследует какую-то неизвестную нам цель. Что он забыл в Средней Азии, Городецкий?
Я пожал плечами.
– Там есть ряд древних центров силы… – пробормотал Эдгар. – Какое-то количество бесследно пропавших артефактов, некоторое количество плохо контролируемых территорий… А что еще?
– Миллиард китайцев, – внезапно сказал Костя.
Темные уставились друг на друга.
– Да ты совсем с ума сошел… – неуверенно произнес Эдгар.
– Миллиард с лишком, – насмешливо уточнил Костя. – Что, если он собирается через Казахстан рвануть в Китай? Вот это будет армия! Миллиард Иных! А еще есть Индия…
– Иди ты в пень, – отмахнулся Эдгар. – Даже идиот на такое не решится. Откуда Силу будем брать, когда треть населения превратится в Иных?
– А вдруг он – идиот? – не унимался Костя.
– Вот потому мы и пойдем на крайние меры, – отрезал Эдгар.
Они говорили всерьез. Без малейших сомнений – можно ли убивать этих зачарованных проводников, толстощеких командировочных, ехавшую в плацкартах бедноту. Надо – значит надо. Фермеры, уничтожающие заболевший ящуром скот, тоже переживают.
Пить чай как-то расхотелось. Я встал, вышел из купе. Эдгар проводил меня понимающим, но ничуть не сочувственным взглядом.
Вагон уже затихал, готовился ко сну. Некоторые двери в купе еще были открыты, кто-то маялся в тамбуре, ожидая, пока освободится туалет, откуда-то доносилось звяканье стаканов, но большинство пассажиров были слишком утомлены Москвой.
Я вяло подумал, что по всем канонам мелодрамы по коридору сейчас должны носиться ангелоподобные детишки с невинными личиками. Чтобы я полностью проникся чудовищностью предложенного Эдгаром плана…
Детишек не было. Вместо них из одного купе высунулся толстый мужик в линялом трико и обвисшей майке. Красная, распаренная морда уже оплыла от принятого спиртного. Мужик вяло посмотрел сквозь меня, икнул – и спрятался обратно.
Руки сами полезли за плейером. Я воткнул пуговки динамиков в уши, вставил наугад диск и прижался к стеклу. Ничего не вижу, ничего не слышу. И уж ясное дело – ничего не скажу.
Раздалась негромкая лиричная мелодия, и тонкий голос запел:
Ты не успеешь ринуться в кусты,
Когда тебя уложат из обреза.
На свете нет прекрасней красоты
Чем абстиненция морфинного генеза…
Да это же Лас, мой знакомец из «Ассоли». Тот диск, что он дал в подарок. Усмехнувшись, я сделал звук погромче. Вот это то, что мне сейчас нужно…
В астрал вернутся детские черты,
Из нашей крови выплавят железо,
На свете нет прекрасней красоты,
Чем абстиненция морфинного генеза…
Тьфу ты, пропасть… Вот ведь панк из панков. Это даже не Шнур с его развеселыми матюками…
Чья-то рука похлопала меня по плечу.
– Эдгар, каждый расслабляется по-своему, – пробормотал я.
Меня легонько пихнули под ребра.
Я обернулся.
И остолбенел.
Передо мной стоял Лас. И довольно лыбился, приплясывая в такт музыке – все-таки я сделал звук слишком громким.
