– Ах, какая у нас теперь чистая посуда! Никогда она такой не была! И кто же ее так хорошо моет? – И гладила Зайцева по макушке. А тот сиял, как бабушкин самовар на Новый год.
– Испортишь мальца, – предупреждал папа. – Зазнается.
– Не зазнается. – Руки в боки. – Не так воспитан.
Вообще Федя стал центром в нашей семье. Наверное, потому что оказался самым маленьким. Мы-то все уже большие, да и заботиться друг о друге за долгие совместные годы уже, наверное, немного надоело. А потребность такая, свойственная нормальным людям, осталась. Вот мы все и набросились на Федю со своими заботами. Я позволял ему мыть за меня посуду, мама его подкармливала (обкармливала, папа говорит), сам папа его все время подбадривал, Алешка читал ему сказки и ходил с ним в парк, даже в зоопарк его свозил. Маме это очень понравилось. У нее с зоопарком связаны самые теплые воспоминания юности. Наша мама любит вспоминать, что наш папа сделал ей предложение руки и сердца в зоопарке. Около крокодилов. «Я посмотрела на крокодила, – рассказывала мама, – потом на вашего будущего папу, потом опять на крокодила и опять на папу. И согласилась!»
– А ты что, – обычно спрашивал при этом папа, – сравнивала?
Мама молча улыбалась в ответ, а папа вздыхал:
– По-моему, ты сделала правильный выбор.
И по-нашему – тоже…
В общем, Федору, надеюсь, жилось у нас неплохо. Ну и правильно – конечно, этот малец нуждался в семейном тепле и заботе. Он столько пережил. И все еще переживает.
Правда, он стал немного оттаивать. Все чаще слышался в квартире его детский смех. Все веселее они играли с Алешкой. Но иногда Федя вдруг садился на свою раскладушку, горестно подпирал щеку кулачком и вздыхал, грустя. Мама тут же сунет ему конфету, папа потреплет по голове, Лешка подсунет что-нибудь из наших старых игрушек, а я говорю:
– А не помыть ли нам, дядя Федор, посуду?
– Она вся чистая, – с сожалением вздыхает он.
– А вот я сейчас съем тарелку борща, и она снова грязная будет.
Я хлебаю борщ, хотя мне этого совсем не хочется, а дядя Федор сидит рядом, подперев щеки кулаками, и терпеливо ждет. А иногда берет ложку, и мы хлебаем по очереди из одной тарелки. Потом он быстро ее хватает, будто боится, что я его обгоню, и весело бежит к мойке.
Он даже поправляться стал. Потому что из-за этой посуды подсаживался не только ко мне.
А мама все-таки сделала мне замечание по этому поводу:
– Дима, вот найдутся его родители и спросят: «Ну как ты жил, Феденька, у Оболенских? Чем занимался?» И что он ответит? «Посуду мыл!» Что они о нас подумают?
Не так уж это важно – что они о нас подумают. Главное – чтобы они нашлись. Представляю, как они где-то там с ума сходят по своему дяде Федору. И все думают: кому он там посуду моет?
У папы на этот счет никакой информации пока не было.
– Ищут, – неизменно отвечал он. – Непростое это дело.
Мы и сами это знали.
И в один прекрасный день снова поехали в Поречье.
Когда мы сели в электричку, я вдруг вспомнил:
– А где ты деньги взял? Опять играл?
Алешка чем-то заинтересовался за окном, прилип к нему и ответил не сразу:
– Что? А… – махнул он рукой. – Банку с вареньем продал. С курским. Все равно мы его уже объелись.
– Как продал? Кому? Где?
– Да у метро. Где старушки всякой ерундой торгуют.
…Утром, еще до школы, Алешка сунул в ранец банку с вареньем и помчался к метро. Встал в один ряд с бабульками и стал жалобно орать:
– Граждане! Купите у сироты прекрасное курское варенье из московских яблочек. Сами мы люди не местные…
– Иди отсюда, сирота, – толкнула его в бок ближайшая бабка, торговавшая вчерашними газетами. Они все очень не любили конкурентов. – Откуда ты взялся?
– Бабушка заболела, – придумал Алешка. – Лекарство надо купить. А ее пенсию папка пропил.
– Какая бабушка? – встрепенулась соседка с другого бока, продававшая сигареты. – Андревна никак?
– Андревна. Она самая. – Алешка мазнул рукавом по щеке. – У нее аппендицит в пятке.
– То-то я смотрю – ее второй день нету. Торгуй, пацан, торгуй.
Когда я все это от него услышал, мне стало плохо, как старой даме при виде рыжего таракана.
– Ты соображаешь?! Там же в это время все наши учителя из метро выходят! Та же Валентина в парике. И Семеновна в локонах.
– А я ей варенье и продал.
Тут я потерял сознание и очнулся, когда Алешка дернул меня за рукав:
– Выходим, Дим! Чего ты разлегся!
На платформе он досказал мне эту гнусную историю. Оказывается, он все точно рассчитал. Когда из перехода показались золотые локоны Татьяны Семеновны, он кинулся ей под ноги и заверещал:
– Тетенька! Купите варенье! Для вашей бабушки! Прямо с Курского вокзала!
И пояснил мне:
– Дим, она же не захотела бы такого позорного пятна на всю школу, логично? И поскорей купила почти всю банку.
– Почему «почти»? – тупо спросил я. – Ты что его, ложками продавал? В розницу?
– Ну банка-то не полная.
Я высмотрел на платформе скамейку и плюхнулся на нее. Так… банка не полная. А в банке, в остатках варенья, столовая ложка со следами облизывания. Позор!
Но надо им обоим – продавцу и покупателю – отдать должное. И Алешка точно все рассчитал. И Татьяна Семеновна не захотела позора на всю школу и быстро среагировала: сунула Лешке деньги и запихнула банку в сумку.
На родительском собрании она эту банку достанет. Но вовсе не для того, чтобы учителя и родители дружно попили чай с вареньем.
Да, никогда еще наше расследование не сопрягалось с такими трудностями… Никогда еще наша дружная семья не навлекала на себя такой позор… Папка пенсию пропил… У бабушки аппендицит в пятке… Внучек варенье продает, последнее, вместе с алюминиевой ложкой из фамильного сервиза…
– Дим, – успокоил меня Алешка, – она родителям не скажет. Выпьет варенье с чаем – и все.
– Почему? – Я с надеждой взглянул на него.
– Чтобы школу не позорить.
– Так это ты ее опозорил, – вздохнул я. – Родную школу и семью.
– Наивный ты все-таки. Как ребенок. – Алешка присел рядом со мной и положил ладошку мне на плечо: – Подумай сам. Разве училка когда-нибудь признается, что покупала недоеденное варенье у своего ученика? Логично?
Еще бы! Далеко мой братец пойдет.
– Хватит стонать, – сказал Алешка. – Нас ждут великие дела. Муникации всякие.
– Коммуникации, – машинально поправил я.
– А это что? – проговорился Алешка.
