Дети сдаются на милость родителей и жертвуют своим «я» ради того, чтобы не чувствовать себя нелюбимыми. Родители
делают то же самое, чтобы прикрыть свою неспособность чувствовать любовь к детям. Хотя такие родители могут изо всех сил представлять доказательства своей любви — «Посмотри на все, что я для тебя сделала», — это утверждение равносильно следующему: «Почему же ты не хочешь ничего для меня сделать?» Принесение в жертву собственной личности, своего «я», есть часть иудео–христианской этики, согласно которой мы отказываемся во имя божественной любви от своей личности и жертвуем ее Богу. (Один пациент выразил это так: «Я пожертвовал собой, чтобы заслужить любовь матери. Когда из этого ничего не вышло, я попробовал сделать то же самое с отцом; когда и это не помогло, я обратился к Богу».) Невротик продолжает этот процесс бесконечно, и начинает измерять любовь других степенью их самопожертвования в отношении его самого. Нет ничего удивительного в том, что когда ребенка на самом деле любят, он редко испытывает озабоченность по поводу любви. Обычно у такого ребенка нет нужды особо обозначать какую‑то вешь, как любовь. Ему не нужно слово, так как у него есть чувство. Я полагаю, что нелюбим тот, кому необходимо слово «любовь» для обозначения какой‑то вещи. Таким людям всегда не хватает уверений, доказательств или слов для того, чтобы заполнить образовавшуюся в раннем детстве пустоту.
Если родители хотят избавить своего ребенка от невротической борьбы за любовь, они, на мой взгляд, должны сами выражать в отношении ребенка все свои чувства — слезами, гневом, радостью, и позволить ему говорить то, что он хочет, и так, как он хочет. Это означает, что ребенок должен иметь возможность жаловаться, громко кричать и веселиться, дерзить. Короче говоря, если дать детям те права, которыми пользуются все люди, то можно в результате получить разумного ребенка, который никогда не стремится разжалобить родителей. Детям надо разрешить выражать себя, ибо чувство принадлежит только им; конечно, нельзя разрешать детям ломать мебель и бить посуду, так как эти вещи принадлежат всей семье. Но ребенок не будет, скорее всего, склонен к разрушениям, если сможет выразить свои устремления вербально.
Когда мы начинаем думать о том, что именно должен чувствовать ребенок и требуем от него, чтобы он разбирался в сво
их чувствах, мы, тем самым, лишаем его способности к реальному чувству. Когда ребенку позволяют вести себя спонтанно и свободно проявлять чувства, то очень велик шанс, что такой ребенок сможет вдруг, ни с того, ни с сего, обнять и поцеловать родителей. Это и будет настоящая любовь ребенка к родителям. Слишком многие из нас привыкли считать детей рабами порядка и не ждут от них спонтанной нежности. В доме невротиков любовь превращается в ритуальное действо. Есть обязанность быть нежным и любящим, обязанность говорить «до свидания», «здравствуйте», обязанность целоваться. Есть и недовольство, когда эти обязанности ребенком не выполняются. Невротик, в конечном итоге, получает от своего ребенка действие, лишенное чувства, хотя в действительности ребенок может дать гораздо больше, чем ему позволяют.
Почему стремление к любви столь универсально? Потому что это стремление к своему «я», к своей личности, которую невозможно найти нигде, кроме себя. Более точно можно сказать, что всеобщая погоня за любовью, есть поиск некоего человека, который позволит ищущему стать самим собой. Поскольку у многих из нас чувства оказались невостребованными или оказались растоптанными, мы кончаем тем, что делаем то, чего не чувствуем. Ранние браки, скоротечные романы, как мне кажется, происходят от внутренней фрустрации и отчаянного желания обрести чувство посредством кого‑то другого. Этот поиск бесконечен, потому что на самом деле очень немногие точно знают, чего ищут.
В редких случаях потеря любимого представляется столь катастрофической, что оставшийся одиноким человек решается на самоубийство. Обычно такое бывает только тогда, когда эта потеря есть отражение какой‑то более глубокой потери, происшедшей в юности.
Когда же невротик наконец начинает реально чувствовать, что его не любят, тогда — и только тогда — начинает он прокладывать путь к истинному ощущению того, что его любят. Ощутить первичную боль — это значит раскрыть реальность собственного тела и его чувств — ведь не может быть любви без чувства.
17
Сексуальность, гомосексуальность и бисексуальность
И Я ервичная теория отличает секс, как половой акт, от секса, М. А. как чувственного переживания. К сексуальному (половому) акту относятся все явные движения, которые люди совершают во время любовной игры и самого полового сношения. Сексуальное переживание — это придание смысла половому акту. При неврозе переживание полового акта может быть резко отделено от самого акта. Так, гетеросексуальный половой акт может переживаться как гомосексуальный, то есть, сопровождаться гомосексуальными фантазиями. В то же время гомосексуальный акт между активным и пассивным гомосексуалистом может переживаться внутренне как акт гетеросексуальный. Я бы охарактеризовал природу полового акта в понятиях его субъективного переживания — это различение весьма важно, когда речь идет о лечении половых нарушений и извращений.
Например, есть множество людей, которые, совершая положенные движения полового акта, не испытывают вообще никакого полового чувства, что могут подтвердить фригидные жены. Таким образом смысл половому акту придает полное чувство и ощущение целостной ситуации; нарушает и извращает это чувство невротическое усилие, направленное на извлечение из полового акта символического значения.
Первичная гипотеза, в своей основе, заключается в том, что если в самом начале жизни не удовлетворяются основные по
требности, они проявляются в символической форме. В сексе это означает, что половой акт переживается (обычно фантастическим путем), как удовлетворение той старой потребности.
Давайте рассмотрим несколько примеров. Тридцатилетний мужчина страдает импотенцией. Каждый раз, при попытке совершить половой акт с женой, у него пропадала эрекция. Этот мужчина был воспитан холодной, требовательной, «злой» матерью, никогда не проявлявшей по отношению к нему материнского тепла. Она отдавала приказы. Так как осознание того факта, что он заслуживает теплого отношения от кого бы то ни было, находилось за пределами его понимания, этот мужчина отрицал или попросту не сознавал своей потребности в теплом участии со стороны других людей. Он женился на женщине, которая была также агрессивна и требовательна, как его мать. При этом жена оказалась такой же активной — она решала все дела мужа, позволяя ему быть пассивным. Когда дело доходило до интимной близости, то в данном случае речь шла не просто о совокуплении с женщиной: это был символ любви матери к маленькому мальчику. Символический аспект этого полового акта (инцест) мешал моему пациенту вести себя как положено взрослому мужчине. Этот человек отрицал (не понимал) свою раннюю тягу к теплу и искал материнской нежности у других женщин. Женщины стали символами материнской любви, половой акт с ними стал символическим; вся половая деятельность оказалась нарушенной. Ясно, что если бы эти женщины были бы для него просто взрослыми женщинами, то у него не было бы никаких расстройств; проблема возникла оттого, что все женщины моего больного были символами матери.
