тывал, когда хотел по маленькому, но терпел для того, чтобы остаться хорошим и любимым. Когда это чувство было пережито, потребность исчезла навсегда.
Несмотря на то, что в нашем мире теперь происходит несказанная трагедия, представляется, что по этому поводу мы испытываем явно недостаточный страх. Вероятно, невроз есть причина того, что мы позволяем совершаться таким мерзостям, потому что каждый из нас, напрягая все силы стремится убежать от своего собственного персонального страха. Именно поэтому невротические родители не способны понять и осознать весь тот ужас, который они творят со своими детьми, вот почему они не видят и не осознают, что медленно убивают человеческое существо. Они просто не видят его в своем ребенке. Общественный результат массового использования такого механизма отвержения подобен тому, что происходит в такой ситуации внутри каждого отдельно взятого индивида. Возникает массовое поведение, не имеющее никакой связи с реальностью. Именно это обстоятельство помогает объяснить, почему столь многие из нас подвержены промыванию мозгов. Человек, который постоянно видит и слышит только то, что облегчает первичную боль, лишает собственный организм способности чувствовать.
Нереальная система не способна удовлетворить потребности, но зато она может поставить на место такого удовлетворения надежду и борьбу. Таким образом, личность будет стремиться обойти реальную потребность для того, чтобы следовать символическим ценностям — власти, престижу, статусу и успеху. Но символическое удовлетворение никогда не бывает достаточным, так как истинная потребность остается неразрешенной.
Многие психологи и психиатры в настоящее время оставили конкретные школы и не называют себя больше ни фрейдистами, ни юнгианцами, предпочитая эклектический подход. При этом недостаточно хорошо понимают и осознают тот факт, что эклектика может стать извращенным солипсизмом, в котором почти все может стать истинным, так как на самом деле в нем нет ничего истинного. Должен сказать, что эклектика — это защита от веры в единую и единственную истинную реальность;
эклектика питает заблуждение в том, что мы открыты для всех подходов. Я думаю, что с психологией случилось следующее: она оторвала себя от чувств отдельных пациентов и сплела гипотезы об определенных типах поведения, основываясь на опытах на животных или на теориях, высказанных десятки лет назад. Эти теоретические абстракции весьма часто оказываются не лучшими объяснениями текущего психологического процесса и предикторами его исхода, нежели взгляды самого больного на его поведение.
Вероятно, не стоит ожидать, что психологи чем‑то отличаются от всех прочих людей. Теории, которые они усваивают, суть не что иное как усложненный взгляд на человека и его мир. Эти идеи должны находиться в соответствии с другими идеями психолога — то есть, они должны подпереть стены защитной системы и сохранить первичную боль (истину). Таким образом, если сам психолог защищен, то едва ли он усвоит подход, основанный на отсутствии защиты и на экспозиции пациента к тотальному восприятию первичной боли. Пытаться заставить хорошо защищенного психолога усвоить новый набор идей относительно психики индивидов, это все равно, что пытаться разговорами избавить пациента от нереальных идей, разговорами избавить его от первичной боли.
Таким образом, современная рутинная психотерапия, в целом, занимается интерпретациями. Предполагается, что психологи являются обладателями некоего набора истин о человеческом существовании. Я не только не думаю, что таких универсальных истин просто не существует, я не думаю также, что есть какие‑то истины, которые один человек может подарить другому. Психологическая проблема, на мой взгляд, может быть решена только изнутри, но никак не снаружи. Никто не может сказать другому человеку, в чем состоит смысл его поступков. Таким образом, в этом отношении неудачными оказываются, как конфронтационная, так и встречная терапия.
Я убежден в том, что если пациент обретет способность чувствовать, то станут ненужными все те составления карт, тестирование, черчение диаграмм и рисование схем — то есть то, чем мы всегда занимались для того, чтобы понять человеческое поведение. Все это станет ненужным, ибо, по сути, является сим
волизацией символических поступков людей. Я предлагаю, чтобы мы избегали анализа и лечения нереального и обращались непосредственно к тому, что реально.
Я нахожу большим несчастьем то, что психологи потратили массу времени на усовершенствование своих описаний человеческого поведения (игры и теоретические построения), искренне веря в то, что такое усовершенствование приведет к ответам на вопросы о человеческом поведении. Но описания не суть ответы. Они не объясняют причин; неважно, насколько детализировано описание — оно все равно ни на один шаг не приближает нас к ответу.
Теперь, когда читатель добрался почти до конца книги, он вправе поинтересоваться: кто может правильно провести курс первичной терапии? Наш опыт подготовки психотерапевтов показывает, что только специалист, сам прошедший курс первичной терапии, может ее практиковать. Причина такого подхода заключается в том, что прохождение всего процесса является наилучшим способом понять методики и их воздействие на пациентов. Второе, и самое важное, заключается в том, что для успешной работы с пациентами необходимо, чтобы у психотерапевта у самого не было заблокированной существенной первичной боли. Человек, сам не совсем психологически здоровый, может подавить больного и направить его в сторону от первичной боли. Или, если такой психолог сам удерживает в глубине своего сознания боль, то он может не решиться шагнуть вперед, когда требуется поставить пациента на грань первичного состояния. Страдающий неврозом первичный психотерапевт, разыгрывающий из себя «профессионала», может забросать пациента инсайтами или техническими терминами. Если он захочет понравиться, то будет неспособен проломить систему психологической защиты больного. Что бы ни творил психотерапевт, он не должен лишать пациента чувства, а сделать это очень и очень легко. Я вспоминаю, как в самом начале своей практики в качестве первичного психотерапевта, сказал молодому человеку, который со стоном говорил, какой трагедией стала для него жизнь: «Посмотри, тебе же всего двадцать. У тебя же вся жизнь впереди». Я лишил его истинной
потребности прочувствовать трагизм всей его прошлой двадцатилетней жизни.
Первичный психотерапевт не может быть чересчур защищенным. Он должен позволить первичной боли до костей пронизать пациента, и должен быть готов взглянуть в лицо страдающему больному. Если же психотерапевт защищен, то он будет автоматически пытаться успокоить и ободрить пациента, хотя в действительности надо делать нечто совершенно противоположное. Я не думаю, что пациенты действительно нуждаются в ободрении. В любом случае им нужен некто, кто позволил бы им стать самими собой — даже если это означает чувство своего полного и совершенного несчастья!
Психотерапевт, сам обладающий расщепленной нереальной личностью, может заставить пациента принять свою собственную нереальность. Престиж и положение врача представляются пациенту подлинной реальностью; даже если врач мало общается с больным из месяца в месяц, его непостижимость часто воспринимается больным как стандартная практика. Если психотерапевт холоден и отчужден, то пациент стремится получить от него теплоту, борется за нее; если психотерапевт доминирует в интеллектуальном плане, то может возникнуть неосознанное стремление больного подчиниться этому интеллекту. Пациент же не должен ни в коей мере лицедействовать перед психотерапевтом; он не должен чувствовать, что у врача есть потребности, которые он, больной, должен удовлетворить — сознательно или подсознательно.
