Иногда случается так, что ребенок становится более ценным в глазах родителей, ибо теперь за его любовь надо бороться им. Пока ребенок и его покорность были чем‑то само собой разумеющимся, его не ценили. Обычно после прохождения первичной терапии больные отмечают, что родители начинают чаще звонить и приезжать в гости. Родители не понимают, что если сын — а это может быть сорокалетний мужчина — позволяет им жить их собственной жизнью — какой бы хорошей или плохой она ни была — то это и есть проявление его реальной любви. До прохождения лечения пациенты полагаются на количественные показатели меры любви: количество приглашений, количество телефонных звонков и стоимость подарков. Когда ребенок перестает обращать внимание на количество, но придает большее значение качеству чувства, то невротические родители часто не понимают, как им реагировать, потому что никогда прежде не принимали в расчет чувства своего ребенка.
Пациент, прошедший курс первичной терапии, может, если захочет, контактировать со своими родителями, но на этот раз без борьбы. Приняв себя, как личность, он способен теперь принять и своих родителей. Он понимает, что невротическое поведение — это пожизненный приговор, и никто не станет выбирать такой стиль поведения по собственной воле. Теперь он хорошо понимает боль своих родителей, потому что и сам прошел через нее. Он знает, что и они, по сути, жертвы.
Быть родителем вообще очень трудно, потому что это требует выковать из ребенка личность, но именно, самостоятельную личность, а не в орудие удовлетворения собственных потребностей. Неудовлетворенные потребности родителя в большой степени оказывают влияние на то, окажется ли он способным быть творческим родителем. Неважно, при этом, является ли сам родитель психологом или психиатром; если родитель даст волю этим погребенным в глубинах подсознания потребностям, то ребенок будет страдать. Насколько сильно будет стра
дать ребенок, зависит оттого, насколько родители парализовали его чувства, чтобы он смог перенести их отношение к себе. Родитель в таком случае рассматривает ребенка исключительно как орудие удовлетворения своих потребностей и исполнения своих чаяний. Ребенок не принимается в расчет как таковой — как самостоятельная личность; это начинается даже с имени, какое дают ребенку. Например, если мальчику дают имя Парсифаль, то это уже говорит о том, какие надежды возлагают на него родители с самого рождения.
Или, наоборот, родитель преисполнен самых добрых чувств в отношении ребенка, но под давлением своих застарелых потребностей, все время говорите ним. Одна пациентка, переживая первичную сцену, говорил: «Перестань болтать! Дай моим чувствам отдохнуть, чтобы я сам в них разобрался!» Родитель так много говорил, что лишил ребенка возможности подумать очем- либо самостоятельно. Действительно, в данном случае, стоило только родителю замолчать, а девочке задуматься, как родитель тотчас говорил, что знает, о чем она думает.
Так как невротический родитель видит в ребенке лишь собственную потребность, то в наибольшей степени страдает ребенок такого родителя, который испытывает наибольшие потребности. Разрушительное поведение характерно для родителей, в таких случаях, не потому, что родители неисправимые эгоисты, а потому что навязывают ребенку свои надежды и свои амбиции. Эти надежды не позволяют ребенку стать самим собой; он постоянно занят тем, что исполняет требования своих родителей, удовлетворяет их, а не свои, потребности. Деструктивный родитель, таким образом, это такой родитель, с которым ребенок вынужден «заключать сделку»: «Я сделаю то‑то, а ты взамен сделаешь то‑то». Это обусловленная любовь, а условием такой любви становится то, что ребенок превращается в невротика.
Пациент, прошедший курс первичной терапии, снова обретает способность ощущать боль, он переживает по поводу несправедливостей и насилия нашего несовершенного мира, но этот ребенок никогда больше не будет невротиком. Его будет глубоко задевать то, что происходит вокруг него, но ему не придется отключать часть сознания, чтобы избегнуть переживаний. Короче говоря, он будет реагировать чувствами, а не напря
жением. Он остается уязвимым человеческим существом, непосредственно отвечающим на стимулы внешнего мира, но они не подавят и не захлестнут его, так как он всегда распоряжается собой по собственному усмотрению. Я убежден, что только такой человек сможет создать новый мир, в котором можно жить — реальный мир, в котором решаются реальные проблемы населяющих его людей.
Гэри
В описании случая Гэри вы найдете подробности того, как работает первичная терапия. Дневник приведен достаточно полно, но был сокращен в связи с ограниченностью объема книги.
В начале курса лечения Гэри страдал едвали не манией преследования, настолько параноидным было его поведение. Во время первого группового занятия он повздорил с другим членом группы: Гэри думал, что тот человек и я составили против него заговор, чтобы заставить его почувствовать себя изгоем. Он прикрывал свое чувство неприкаянности гневом и злобой. Мы смогли остановить гнев, это заставило его почувствовать первичную боль и устранило параноидные симптомы. Я прозвал Гэри уличным драчуном, ибо это было его основное занятие, когда он был подростком. Теперь он просто «не может злиться». Это изменение отразилось в его лице и в его речи. Когда он вошел в мой кабинет, то изо всех сил старался произвести впечатление крутого парня. Теперь его внешность и манеру выражаться можно назвать исключительно мягкой и вежливой. До лечения он сильно сутулился, так как страдал от болей в спине, но теперь спина перестала болеть, и он впервые за много лет смог расправить плечи и выпрямить спину.
25 февраля
Сегодня я взорвался в первый раз. Было такое впечатление, что с плеч сняли огромный груз, и все, что накопилось внутри, буквально хлынуло наружу. Вся дрянь полилась волнами, брыз
гами и вихрями. Не помню, чтобы в тот момент мне хотелось сознательно сдержать этот поток: не уверен я также, что чувствовал какое‑то очищение — во всяком случае, не думаю, что это самое подходящее слово — но я чувствую себя немного просветленным, мне стало немного легче, кажется, с плеч свалилось какое‑то бремя. Потом я почувствовал себя совершенно опустошенным, лишенным энергии, не таким враждебным, во всяком случае в тот момент я ни на кого не сердился.
Все это излияние, как мне кажется, началось самопроизвольно; по крайней мере, не помню, чтобы Янов или я что‑то делали, чтобы оно началось. Но мне думается, что вся эта чертовщина копилась во мне в течение прошедших восемнадцати лет или околотого. И вот я оказался внутри всего этого, словно в каком‑то извращенном оргазме, выдавливая из себя каждый момент прошлого, со скрипом, злобой, болью, жалобами, плачем, проклятьями, ругательствами, стонами и воплями. Я выплевывал из себя вещи, которые, как мне казалось, давно выветрились из моей голову, или с которыми я давно смирился, но теперь я знаю, что они копились во мне, сжирая меня все эти годы. Я выкрикивал слова, которые хотел выкрикнуть миллион раз в прошлом, но я выбил из себя это желание.
Сейчас наступил вечер, и я чувствую какое‑то одиночество и обиду, от которых всегда хотел всеми силами избавиться, выбить из себя. Я знаю теперь, что обида это та же самая физическая боль, и когда она выходит наружу, то начинаешь рыгать, потому что тошнит от одной мысли, что она снова окажется внутри тебя и с ней снова придется жить. Должно быть, та обида, та боль, которую я хранил в себе, была протухшей, вонючей, гнойной и ядовитой, и я понимаю, что должен от нее избавиться, чтобы у меня появился приличный шанс жить в дальнейшем приличной жизнью.
